Просто мы разучились мечтать. - Александра Соколова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очередной осколок взорвался в голове тихим ехидным шепотом: «А ты сама – лучше?»
– Лёка… – прошептала вдруг Яна, пораженно поднимая глаза. – Ну конечно, Лёка… Ты – та самая? Та самая Ленка, которую она любит всю свою жизнь?
– Да.
Всё, что было дальше, выпало из памяти. Остались лишь обрывки воспоминаний.
Ничего и никого не было видно из-за потоком текущих слёз. Слова вырывались из горла с хрипами, иногда срываясь на крик. И сердце ожило, умылось свежей кровью, и стучало, стучало, причиняя боль – невыносимую, страшную.
Сергей обнимал за плечи. Яна держала за руку. А Максим рассказывал. Горько рассказывал, жестко, вспоминая все подробности, чтобы ничего не упустить.
Шаг за шагом открывал он для Лёки всю трудную и сложную жизнь её Женьки. Москва. Абхазия. Санкт-Петербург. Марина.
Теперь Лена уже не спрашивала себя, почему они встретились. Бог привел их друг к другу с одной – только ему ведомой – целью. Отомстить? Научить? Наказать?
Всё это удалось ему в полном объеме. Ничего не осталось. Всё рухнуло в одночасье – вся старательно выстраиваемая идеология равнодушия и холода оказалась насквозь прогнившей. Причиняющей боль.
Сквозь пелену слёз в воспоминаниях вдруг возникли Сашины черты. Черты ускользающие, укоризненные, но такие ласковые и теплые, что руки сами самой сжались в кулаки от бессилия и ненависти к самой себе.
Ненависть и ярость. К себе. К Марине. Это разрывало на части и требовало выхода. Лёка рванулась из рук Сергея к выходу. Закончить всё. Убить эту суку. Растерзать. Выкинуть на помойку – именно там ей и место.
Удержали. Навалились уже вдвоем, обняли – уже не разобрать, где чьи слезы, они смешиваются, и стоны ненависти к себе затихают…
Тише… Тише…
Пустота.
18
Снова утро. Солнечное и светлое. Радостное. Чему оно радуется, это солнце? Тому, что так много лет прожито впустую? Тому, что зарубки на заледенелом сердце – это, оказывается, живые люди? Люди. Не стадо. Люди.
– Как ты? – кто-то пошевелился рядом, и Лёка с усилием повернула голову. Янка. Розовая со сна, а глаза – тревожные-тревожные.
– Нормально.
Снова боль. Накатывает, сжимает горло слезными спазмами. Лучше бы не просыпалась.
– Идем пить кофе, Лёк. Всё это пройдет, слышишь? Всё будет хорошо.
А в гостиной – Сергей и Макс. Сидят на диване, серые от усталости и всего пережитого. Вспыхивают глазами навстречу. Что в этих глазах – презрение, да? Правильно. Только презрения и ненависти я заслуживаю. Ничего больше.
Но нет, нет! Не презрение! Сочувствие! Почему? Зачем? Вы что, не понимаете? Я же точно такая же, как она! Мы же обе одинаковые! Твари! Сволочи, которые заслуживают только ненависти!
– Иди сюда, – Сергей поймал безвольную Лёкину руку и посадил рядом с собой на диван. Обнял крепко и вытер мокрые щеки, – Это надо просто пережить. Не бывает неисправимых ситуаций. Кому-то на то, чтобы понять свою ошибку нужно полчаса, кому-то год, а кому-то – целая жизнь. Кроме тебя самой, никто тебя не винит. И мы – твои друзья. Мы будем рядом столько, сколько понадобится.
– Хоть бы и всю жизнь, – добавил Максим, – Ты не такая, как она. Ты живая. И мы обязательно справимся. Вместе.
Лёка несколько секунд молчала. Пустой взгляд. Пустые глаза, полные слез. Вместе. Вместе, черт побери всё на свете!
– Я… – прохрипела и вдруг разрыдалась, уткнувшись носом в Серегино плечо.
Вместе. Вместе. Вместе.
19
Все дела были закончены. Лёка последний раз обвела взглядом гримерную и подхватила за ручки небольшую спортивную сумку. В эту сумку вместилась вся её прошлая жизнь – фотографии, видео-записи, сценарии и блокнот с мобильными номерами каждого человека из группы.
Позади осталось прощание с ребятами, тяжелый разговор с Игнатьевым и подготовка к последнему – финальному шоу.
Оставалось дело за малым. Марина.
Конечно, друзья отговаривали Лёку от этого шага – просили не видеться с ней больше, не говорить, тем более что в клубе она больше не появлялась, и по телефону не звонила. Но Лена знала: она должна. Для того, чтобы обрести окончательный покой и очиститься в своих собственных глазах.
Узнать адрес труда не составило. Сомнения и боль – всё это Лена оставила за тяжелой подъездной дверью. Поднялась на лифте наверх. И нажала кнопку звонка.
Она была готова к тому, кого увидит. Но всё равно – сжалось сердце, застучало где-то в висках.
– Привет, Шурик, – сказала тихонько, – Она дома?
– Здравствуй, Лёка. Дома. Заходи.
Боже, как он изменился… Ничего не осталось в этом грузном мужчине от того молоденького юноши, так по-детски чисто и открыто любящего Женьку. Взгляд тяжелый, лицо мясистое и расплывчатое какое-то. А в зрачках – никакой жизни. Одна пустота.
Лёка не разуваясь прошла в комнату. Она не смотрела по сторонам, не обдумывала то, что будет говорить – просто шла напролом. Как когда-то, в далекой и полузабытой молодости.
Марина сидела в кресле у окна. Растрепанная, заплаканная. Рисовала на стекле какие-то фигурки пальцем и тут же стирала ладонью.
– Привет, – Лена подошла сзади и опустила руки ей на плечи.
– Здравствуй. Зачем ты пришла?
– Попросить прощения.
Марина подняла пустой взгляд. На секунду в зрачках мелькнула искорка – чего? – надежды, наверное.
– Прости меня, Мариш. То, что делала в своей жизни ты – это на твоей совести. А я с тобой поступила подло и низко. Прости.
– Не надо… – прошептала и дрожащими пальцами коснулась Лёкиной щеки. – Я вначале думала, что это наказание. А это было счастье. Я очень люблю тебя, Леночка. Очень люблю.
– Я знаю, – кивнула Лёка и осторожно пожала Маринину ладонь, – И за это прости тоже.
– У меня хотя бы маленький, мизерный шанс? – спросила, как в омут бросилась. – Через год, через десять – когда-нибудь?
– Не знаю. Честно – не знаю. Прости.
Они стояли очень близко друг к другу. Марина чувствовала запах Лёкиного дезодоранта, смешанный с ароматом чистой кожи и даже не пыталась остановить слёз.
– Я пойду, – сказала, наконец, Лена и улыбнулась жалко, – Прости меня. И прощай.
Она развернулась резко и широкими шагами вышла из квартиры. А за её спиной Марина устало опустилась в кресло и затихла, обняв себя за плечи холодными руками.
Последние шаги
В системе бытия,
Прощальный вздох любимых рук,
И мир внезапно превратился в горсть земли.
Кто был со мной, теперь вдали,
А завтра я оставлю город, данный мне в наследство
20
Сизый дымок поднимается вверх и запутывается в свисающих с потолка фотопленках. И снова, очередной раз, возникает мысль – кому первому пришло в голову украшать таким образом гримерную? Странный контраст – яркие стены, оклеенные плакатами и эти пленки. Частью – проявленные, частью – нет. На некоторых видны кадры – как будто остановившиеся мгновения жизни. Чьей? Кто знает… Но не Лёкиной – это точно.
