Мерзкая плоть - Ивлин Во

— Ах, вернуть бы молодость, Китти! Как вспомнишь, на какие ухищрения нам приходилось идти, чтобы хоть отчасти согрешить… эти встречи под утро… а в соседней комнате спит мама…

— И притом, дорогая, я далеко не уверена, что они ценят это так, как ценили бы мы… молодежь так уверена в своих правах…

— Si jeunesse savait.

— Si viellesse pouvait [12], Китти!

Позже в тот же вечер мистер Фрабник стоял в почти опустевшей столовой, допивая бокал шампанского. Еще один эпизод в его жизни закончен, еще раз счастье поманило и скрылось. Бедный мистер Фрабник, думал мистер Фрабник, бедный, бедный старый Фрабник, раз за разом на грани высокой истины, на пороге какого-то преображения, и каждый раз — осечка. Всего лишь премьер-министр, не более, заклеванный коллегами, источник дохода для низкопробных карикатуристов. Наделен ли мистер Фрабник бессмертной душой? Есть ли у него крылья, свободен ли он, рожден ли для вечности? Он отпил шампанского, потрогал ленту ордена „За заслуги“ и смирился с земной юдолью.

Вскоре к нему подошли лорд Метроленд и отец Ротшильд.

— Марго уехала — на какой-то вечер в дирижабле. Я битый час проговорил с леди Энкоредж о молодом поколении.

— Сегодня все, по-моему, только и говорят, что о молодом поколении. Скучнейшая тема.

— Не скажите. В конце концов, какой во всем этом смысл, если некому будет продолжать?

— В чем именно? — Мистер Фрабник оглядел столовую, где уже не осталось никого, кроме двух лакеев — они стояли, прислонясь к стене, и казались такими же восковыми, как цветы, присланные утром из загородных оранжерей. — В чем во всем какой смысл?

— Ну, в управлении страной.

— По себе скажу — почти никакого. Работаешь как вол, а взамен получаешь ничтожно мало. Если молодые придумают, как обойтись без этого, можно только пожелать им удачи.

— Мне ясно, о чем говорит Метроленд, — сказал отец Ротшильд.

— А мне, хоть убей, не ясно. У самого у меня детей нет, и слава богу. Я их не понимаю и не стремлюсь понять. После войны у них были такие возможности, как ни у одного другого поколения. Им выпало на долю спасти и усовершенствовать целую цивилизацию, а они с утра до ночи дурака валяют. Вы поймите меня правильно, я всей душой за то, чтобы они веселились. Викторианские взгляды действительно были, пожалуй, слишком строги. При всем уважении к вашему сану, Ротшильд, я должен сказать, что в молодые годы немножко распутства — вполне естественно. Но в нынешней молодежи есть что-то порочное. Чего стоит хотя бы ваш пасынок, Метроленд, или дочь несчастного лорда Казма, или брат Эдварда Троббинга.

— А вам не кажется, — мягко спросил отец Ротшильд, — что это в какой-то мере историческое явление? Я не думаю, что людям когда-либо хотелось потерять веру — будь то религиозную или иную. Среди моих знакомых очень мало молодежи, но мне сдается, что все они одержимы прямо-таки роковой тягой к непреходящим ценностям. И участившиеся разводы это подтверждают… Людям сейчас недостаточно жить кое-как, со дня на день… И это словечко „фикция“, которое они так любят… Они не хотят довольствоваться малым. Мой наставник когда-то говаривал: „Если что-нибудь вообще стоит делать, так стоит делать это хорошо“. Моя церковь проповедует то же самое уже несколько веков, пусть не этими словами. А нынешняя молодежь подходит к делу с другой стороны, и, как знать, может быть, она и права. Молодые говорят: „Если что-нибудь не стоит делать хорошо, так вообще не стоит этого делать“. Это сильно затрудняет им жизнь.

— О господи, еще бы! Идиотское правило. Если не делать того, что не стоит делать хорошо, тогда что человеку делать? Я всегда считал, что успех в жизни зависит от умения точно определить, какой минимум усилий требуется для каждого дела… распределение энергии… А обо мне, думаю, почти каждый скажет, что я достиг успеха в жизни.

— Да, Фрабник, вероятно, так, — сказал отец Ротшильд, глядя на него чуть насмешливо.

Но обвиняющий голос в сердце премьер-министра уже умолк. Ничто так не успокаивает, как споры. Стоит выразить свою мысль словами, и все становится просто.

— И, кстати сказать, что значит „историческое“ явление?

— Ну, того же порядка, как предстоящая нам война.

— Какая война?! — вскинулся премьер-министр. — Никто мне ничего не говорил про войну. Уж кому-кому, а мне-то следовало сказать. Будь я проклят, — заявил он с вызовом, — если они начнут войну, не посоветовавшись со мной. Что проку от кабинета, если среди его членов нет ни капли взаимного доверия? И главное, зачем нам нужна война?

— В том-то и дело. Никто о ней не говорит, и никому она не нужна. Никто о ней не говорит именно потому, что она никому не нужна. Все боятся проронить о ней хоть слово.

— Но, черт возьми, если она никому не нужна, кто может ее начать?

— Войны в наши дни начинаются не потому, что они кому-то нужны. Мы все жаждем мира и заполняем газеты конференциями по разоружению и арбитражу, но весь наш мировой порядок сверху донизу неустойчив, и скоро мы все, не переставая кричать о наших мирных устремлениях, опять ринемся навстречу гибели.

— Что ж, вам, по-видимому, все об этом известно, — сказал мистер Фрабник. — И я повторяю: следовало мне сказать раньше. Надо полагать, теперь нам навяжут коалицию с этим пустомелей Брауном.

— Воля ваша, — сказал лорд Метроленд, — но я не вижу, как можно этим объяснить, почему мой пасынок пьет горькую и путается с негритянкой.

— Думается, одно с другим связано, — сказал отец Ротшильд. — Однако все это очень сложно.

На том они расстались.

Отец Ротшильд натянул во дворе комбинезон и, оседлав свой мотоцикл, исчез во мраке, ибо ему, до того как лечь спать, предстояло еще несколько деловых свиданий.

Лорд Метроленд вышел на улицу немного удрученный. Машину забрала Марго, но до Хилл-стрит было не больше пяти минут ходу. Он закурил толстую сигару и уткнул подбородок в барашковый воротник пальто в полном соответствии с ходячим представлением о завидном довольстве. Но на сердце у него было тяжело. Сколько вздора наговорил этот Ротшильд. По крайней мере надо надеяться, что это вздор.

На беду, он приблизился к своему дому в ту минуту, когда Питер Пастмастер пытался попасть ключом в замок, и они вошли вместе. На столике в холле лорд Метроленд заметил цилиндр. „Не иначе как юный Трампингтон“, — подумал он. Его пасынок даже не взглянул на него, а сразу направился к лестнице, пошатываясь, в сдвинутой на затылок шляпе, не выпуская из рук зонта.

— Спокойной ночи, Питер, — сказал лорд Метроленд.

— Ну вас к дьяволу, — ответил пасынок хрипло. Потом, повернувшись на каблуках, добавил: — Я завтра на несколько недель уезжаю за границу. Передайте матери, ладно?

— Желаю хорошо провести время, — сказал лорд Метроленд. — К сожалению, погода сейчас везде такая же холодная, как у нас. Может быть, хочешь взять яхту? Она все равно стоит без дела.

— Ну вас к дьяволу.

Лорд Метроленд вошел в свой кабинет докурить сигару. Неловко было бы столкнуться с Трампингтоном на лестнице. Он опустился в очень покойное кресло… порядок неустойчив сверху донизу, сказал Ротшильд, сверху донизу… Он окинул взглядом кабинет, увидел ряды книг на полках — „Словарь национальных биографий“, „Британская энциклопедия“ в старом, очень громоздком издании, „Кто есть кто“, Дебретт, Берк, Уитакер, несколько томов парламентских отчетов, несколько атласов и „Синих книг“, — в углу сейф с бронзовой ручкой, покрашенный в зеленый цвет, его письменный стол, стол секретаря, несколько очень покойных кресел и несколько очень строгих стульев, поднос с графинами и тарелка с сэндвичами — ужин, как всегда оставленный для него на столе… неустойчив сверху донизу? Как бы не так. Только бедняга Фрабник мог поверить выдумкам этого шарлатана-иезуита.

Он услышал, как отворилась парадная дверь и тут же захлопнулась за Элестером Трампингтоном.

Тогда он встал и неслышно поднялся в спальню, а сигара осталась дотлевать в пепельнице, наполняя комнату ароматным дымом.

За четверть мили от него герцогиня Стэйлская зашла, как всегда, проститься на ночь со своей старшей дочерью. Сначала она слегка прикрыла окно, потому что ночь была холодная и сырая. Потом подошла к постели и разгладила подушку.

— Спокойной ночи, моя девочка, — сказала она. — Ты сегодня выглядела на редкость авантажно.

Леди Урсула была в белой батистовой ночной рубашке на кокетке и с длинными рукавами. Волосы она заплела в две косы.

— Мама, — сказала она, — Эдвард сделал мне предложение.

— Деточка моя! Какая ты странная, что же ты раньше мне не сказала? Неужели боялась? Ты же знаешь, мы с папой на все готовы, лишь бы наша маленькая была счастлива.

— А я ему отказала… Мне очень жаль.

— Ну что ты, милая, о чем же тут жалеть? Предоставь это маме. Утром я все для тебя улажу.