Непримкнувший - Дмитрий Шепилов

Я спрашиваю Отто Габсбурга, всё ли сохранилось, здесь из того, что застала Советская Армия-освободительница.

— О, да, — поспешно заверяет он, — всё цело, всё сохранено. Русские войска очень дисциплинированны и проявляют много заботы о безопасности населения и его имущества.

Мы, Военный совет армии, действительно отдали строжайший приказ войскам взять под охрану имеющие историческую, архитектурную и художественную ценность картинные галереи, музеи, дворцы, храмы и, по мере формирования местных австрийских властей, передавать эти ценности под их попечение. Советская Армия спасла для народов Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и других государств неисчислимые культурные богатства.

Я спросил Габсбурга, где находится его семья. Он ответил, что здесь, с ним. Попросив извинения, он отлучился и через несколько минут вернулся в сопровождении жены, дочерей и сына и представил их мне и Виктории. На всех лицах мы видели и испуг (который, впрочем, быстро рассеялся), и жгучее любопытство: что это за птицы такие — русские.

На мой вопрос юный Габсбург сказал, что он учится в сельскохозяйственной школе в Швейцарии и сейчас приехал домой на каникулы. Наследник престола Отто Габсбург добавил:

— Я — хлебопашец (он произнес именно это слово), я давно бросил всякую политику и целиком посвятил себя сельскому хозяйству. Я и этим дворцом не интересуюсь. И я хочу, чтобы мой сын был тоже хлебопашцем.

Когда возвращались в Вену, Виктория сказала мне:

— Папа, а какой симпатичный мальчик молодой Габсбург…

— Ну, что же, — ответил я, — вот ты окончишь институт, а он свой сельскохозяйственный колледж, тогда сосватаем вас. Это будет очень оригинально: внук крепостного курского крестьянина Михайлы Шепилова, сын кадрового пролетария-токаря Трофима Шепилова, советский профессор и генерал Дмитрий Шепилов стал родственником Габсбургов — династии, которая 700 лет тиранила народы Европы.

Мы посмеялись; в последующие годы я читал в газетах, как «хлебопашец» Габсбург, оказавшись в Западной Германии, оказывался не раз в центре заговоров, ставивших своей целью реставрировать в Австрии монархию и посадить на престол его, Отто Габсбурга.

В декабре 1945 года меня вызвали для переговоров в Москву. Летели в каком-то холодном бомбардировщике. Попутчики-генералы из тыловой службы армии согревались «Московской».

В Центральном Комитете мне предложили пост директора Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС). Я отказался. Через несколько дней меня вызвали к А.Н. Косыгину, который в это время был Председателем Совета Министров РСФСР. Косыгин принял меня поздно ночью и предложил пост Народного комиссара технических культур РСФСР. В это время в Союзе и республиках как раз формировались такие комиссариаты. Основанием, очевидно, было то, что после окончания Московского университета я окончил аграрный Институт Красной профессуры и написал довольно много работ (статей, брошюр и др.) по аграрному вопросу.

Я ответил, что давно уже не занимался вопросами сельского хозяйства и вряд ли буду полезен на таком посту.

В ЦК я сказал, что если уже настало время моего ухода из армии, то я просил бы вернуть меня туда, откуда я добровольно пошел на фронт — в Академию наук СССР, научным сотрудником.

Я вылетал из Москвы в страшную снежную пургу, закутанный в меховую бекешу. Вернулся в Вену в яркий солнечный полдень. В сверкающих лужицах купались воробьишки. Высоко в небе с торжествующими мелодиями вились жаворонки.

В феврале, 1946 года меня отозвали из оккупационных войск в Австрии в Москву. С противоречивыми чувствами покидал я свою бесконечно дорогую 4-ю гвардейскую. С одной стороны, после окончания войны я был полон неодолимого желания вернуться под свой родной кров, на Большую Калужскую, к своим занятиям, книгам… Или даже не на Калужскую, а пусть в знойный Ташкент, или в рязанскую деревушку — куда угодно, только домой, на Родину. С другой стороны, так грустно было расставаться со своими боевыми друзьями: ведь с ними пройдены все тернистые пути, от Москвы к Сталинграду и Вене. И прощание было действительно трудным и трогательным до слез.

В Москве я был назначен заместителем начальника Управления пропаганды и агитации Главного Политического управления Вооруженных сил СССР. А 2 августа 1946 года состоялось мое утверждение Центральным Комитетом редактором «Правды» по отделу пропаганды. Началась самая трудная, ни с чем не сравнимая, буквально испепеляющая человека газетная работа. Она отнимала большую часть дня и почти всю ночь: в те времена «Правда» выходила поздно, в 6—9 утра. Мы не знали выходных и праздничных дней. От частых недосыпаний появились головные боли, отеки лица.

С переходом в «Правду» я написал и опубликовал ряд крупных пропагандистских статей: «Новая эра в истории человечества», «Великий советский народ» (позже под таким заголовком вышло 3 издания моей брошюры), «Тайная война против Советской России», «Советский патриотизм», «Создание обилия сельскохозяйственных продуктов — важнейшая задача советского государства» и другие.

Возможно, они сыграли какую-то роль в переменах в моей судьбе. Возможно, здесь сказалось действие каких-то других, мне не известных обстоятельств и фактов. Но так или иначе дальше был телефонный звонок.

…Обычно после ночной работы и всегда неполного Дневного сна я ехал на Воздвиженку в «кремлевскую столовую». Здесь за столиками собирался весь московский актив: народные комиссары, члены коллегий, ответственные работники ЦК и Совета Министров, старые большевики, маршалы, крупные дипломаты и т.д.

Среди других я часто встречал здесь Максима Максимовича Литвинова. Я много раз слышал его выступления на различных партийных конференциях и сессиях, читал его блистательные речи на международных форумах и был его большим почитателем. Теперь Литвинов был отстранен от всех постов и от всяких дел в МИДе, что вызвало очень отрицательную реакцию среди партийного актива. Внешне создавалось впечатление, что он очень одинок и живет как отверженный.

В общем, это, должно быть, соответствовало реальному положению вещей. В эти и последующие времена вокруг всякого человека, который вдруг оказывался в немилости у Сталина, а потом под бранным огнем Хрущева, сразу образовывался вакуум. И Литвинов оказался покинутым всеми, кроме его старейшего друга и соратника по революционной борьбе и политической эмиграции, дипломата Александры Михайловны Коллонтай.

Мне довелось несколько раз слышать и публичные выступления А.М. Коллонтай. В 1923 году вышла серия её популярных работ, посвященных проблемам любви, семьи, морали — «Революция чувств и революция нравов». Она выступала на эти темы, и ещё по международным проблемам. В те времена нам, «комсомольцам двадцатого года», А. Коллонтай казалась каким-то коммунистическим божеством. Красивая женщина с благородными, изящными манерами. Со вкусом одетая. Великолепный оратор, свободно владевшая несколькими иностранными языками; первый в мире посол-женщина. Она темпераментно и образно говорила о проблеме любви и нравственности. Мы смотрели на нее, должно быть, с не меньшим благоговением, чем фанатичные тибетцы на своего Далай-ламу.