Изобретение зла - Сергей Герасимов

Еще говорили, что соловей прилетает к фонтану и ищет свою соловьиху, которая умерла триста лет назад. Сказки, наверное.

Они подождали, пока ночь поплотнее накроет город и вышли. В здании госпиталя светилось всего одно окно. Городские окна были также черны - люди закрывали внутренние ставни, опасаясь удара лучом. По освещенным окнам всегда стреляли.

- Куда теперь? - спросил Коричневый.

- За мной. Прямо.

Ни машин, ни пешеходов уже не осталось. Надо спешить - ещё какой-нибудь час и улицы станут опасны как гремучие змеи. Нужно успеть уйти подальше и успеть спрятаться. В городе много пустых подвалов. Они пошли по старой трамвайной линии. Дождь чуть-чуть усилился и стал намного противнее. Холодает.

Ветер качал желтые тарелки фонарей.

- Мы вроде идем не туда, - заметил Коричневый.

- Мы не можем идти не туда, потому что линия одна, она прямая и идет от центра.

Пройдя шесть кварталов, они снова оказались у госпиталя. Там все ещё светило окно дежурной.

- Но мы не сворачивали, - сказал Красный.

- Нет.

- Не вякай. Тут что-то не чисто. Какие-нибудь зеркала, чтобы мы заблудились.

- Специально для тебя, что ли, поставили?

- Пойдем.

Они свернули в переулок и пошли быстрее. Потом побежали. Потом снова оказались на прежнем месте.

- Мне говорили, - сказал Коричневый, - что, если идти в одну сторону, то придешь на старое место. Это потому что Земля круглая. Но я знаю, что для этого нужно долго идти. И ещё я читал фантастику, там если летит ракета, то она тоже возвращается, потому что пространство на самом деле искривлено. Но тут оно очень сильно искривлено.

- Проверим остальные переулки.

В пятом по счету переулке они увидели дальнюю перспективу города. Черный город угадывался по черным силуэтам зданий, освещаемых зелеными лучами непрекращающейся медленной войны. Что-то вспыхнуло в небе и осыпалось красивыми огнями.

- Класс, сбили дирижабль! - сказал Красный, - смотри, как горит.

- Точно.

В конце переулка они наткнулись на преграду, напоминающую армированное стекло. Преграда была холодной на ощупь и прозрачна до невидимости.

- Они нас закрыли! - сказал Коричневый.

- Вижу, - ответил Красный и ударил кулаком. Стекло отозвалось тихим звоном.

Он продолжал бить до тех пор, пока не сбил косточки в кровь. Потом поднял голову к небу. Полоска упала в снег с его волос.

- Может быть, оно кончается на большой высоте? - предположил Коричневый.

- Эй, ты! - закричал Красный, - Слышишь! Я все равно уйду! Все равно!

- А что теперь? Я так и думал, я так и думал!

- Заткнись, дай мне подумать.

- Только думай быстрее. Разве непонятно? - они нас закупорили как в аквариуме.

Красный поднял полоску и поправил волосы.

- Я все равно им этого не прощу. Такого я не прощаю. Теперь пойдем обратно в палату. Опасно так стоять. И холодает. Сегодня была последняя ночь оттепели.

За мной!

22

Я хорошо помню ту ночь - последнюю ночь долгой оттепели; я вижу все: ветер прыскает в окна быстротающим снегом; высокие, аристократические окна оплакивают сами себя: капли струятся в стеклах. Ночь. За окнами тоже ночь, но другого оттенка черноты - желтее и холоднее. За окнами желтые тарелки фонарей, висящие на невидимых стебельках. Ветер качет горячие железные кружки, изредка забрасывая свет к нам в палату, потом яркие пятна падают в ночь, оставляя на сетчатке долго неостывающую память световой вспышки.

Хорошо говорить в темноте - темнота разрешает любую странную мысль: ты говоришь, глядя вглубь себя, иногда выбрасывая в пространство никому невидимые жесты. Разъятые до сей поры мысли сливаются в облако - черное, вибрирующее, почти осязаемое. Ты уже не здесь и ты уже не ты - такой маленький и бессильный избежать обшего удела - ты судишь о вечном, как о своей вотчине, а вечное покорно тебе. Так можно проговорить до утра, о чем угодно. И дикое, и робкое чувство отсутствия запретов.

- Почему ты не ушел? - спросил Белый.

- Не сумел, - соврал Красный. - Я дошел уже до поворота, никто не гнался, но что-то я сделал не так. Я свернул не туда.

Коричневый молчал.

- Я заблудился в трех домах, ведь десять пальцев на ногах, - сказал

Пестрый.

Пестрый был палатным шутом. Он умел говорить в рифму на любую тему, но шутил не всегда весело.

- Попробовал бы сам.

- Уйти нельзя, - сказал Белый.

- А я бы улетел, - ответил я, - если бы у меня были крылья, я бы улетел отсюда. Улететь точно можно.

- Опять мелешь чушь, - сказал Фиолетовый, - сейчас ты у меня полетишь головой вниз.

- Не ссорьтесь, - сказал Белый, - ведь не время сейчас.

Сейчас было не время.

Сейчас смерть была рядом - на второй кровати от дверей лежал

Светло-зеленый. Сейчас он был даже укрыт светло-зеленым одеялом. Рядом с ним стояла тумбочка, незаметная в темноте, но тоже светло-зеленая. Никто не помнил с чего это началось и как случилось, что каждый из нас получил свой цвет. Еще неделю назад все было обыкновенным: обыкновенные тумбочки и постели, обыкновенные больничные халаты с оттенком синего или коричневого, обыкновенные кровати, крашеные в неопределенно-серый цвет. И вдруг все вокруг стало разноцветным. И мы сами в первую очередь. Цветными стали наши глаза, цветными

- наши сны, цветными - воспоминания. Мои воспоминания были розовыми, сны и глаза тоже. Вторая палата дразнила меня кроликом, но я не обижался.

У каждого из нас было имя, но мы предпочитали называть друг друга по цветам. Это никому не казалось странным сейчас. Даже врачи согласились, не споря, на нашу игру в цвета. Не то чтобы вполне согласились - они просто не заметили изменений. Во всем этом была тайна. Я не знаю, откуда взялась одежда разных цветов, почему тумбочки, во всех остальных палатах просто белые, у нас стали цветными. Их никто не перекрашивал, я точно знаю. Одежду и белье никто не заменял. А что случилось с моими глазами?

Светло-зеленый не приходил в сознание. Старожилы палаты уже вынесли свой приговор, но никто не знал, когда и как это случится. Он так и не открыл глаз; его постоянный тихий стон сорным звуком прорастал иногда сквозь наши разговоры - на секунду молчание становилось каменным, потом мы говорили снова. Иногда стон менялся, вырождаясь в болезненный всасывающий звук, в одно полуразличимое слово.

Он просил пить.

Мы стали говорить о смерти. Мы говорили то останавливаясь, то перебивая друг друга. Мы рассказали о своих умерших бабушках и убедились, что никто из нас не боится этого. Пестрый начал анекдот, но сбился. Потом мы заговорили о казнях и палачах; это было прекрасно и красиво, хотя мы не сумели бы убить даже муху, если бы она появилась в палате среди зимы. Хотя Красный или Фиолетовый смогли бы - они были сильнее других. Коричневый тоже смог бы, но не просто так, а во имя чего-то. У него вечно какие-то убеждения. Потом мы стали говорить о призраках и прочей нечисти.