Обещание нежности - Олег Рой

— А я не вижу, где испачкалась, чувствую только, что все лицо какое-то липкое. Вытри мне сам, ладно?

Он смотрел на поднятую к нему расстроенную мордашку с большими лучистыми глазами, в которых еще не высохли слезы, и сердце его точно плавилось, затопленное небывалой волной. Вот ведь они какие, эти малыши, сказал он сам себе, будто пытаясь уговорить свое непослушное сердце, что дело просто в его всегдашней расположенности к детишкам. Ревут по пустякам, пристают к взрослым… Но она, точно устав ждать от этого странного парня помощи, уже сердито вырвала платок из его рук и сама принялась ожесточенно тереть свое личико, еще больше размазав по нему грязь.

А потом, бросив небрежное «спасибо», мигом села на велосипед, покорно валявшийся неподалеку, и укатила из скверика, все так же трезвоня. Андрей долго смотрел ей вслед, сам не понимая того, что вовсю старается удержать, сберечь в непослушной памяти и этот певучий голос, который ему во что бы то ни стало хотелось услышать снова, и ее глаза, наполненные прозрачными слезами, и выражение ее лица, одновременно беспомощное и уверенное в себе, полное сознания женского превосходства над всеми глупыми мальчишками на свете. Он не мог, разумеется, знать, что и это лицо, и этот голос не раз будут потом являться ему во сне, как слабый отблеск первой юношеской любви, не сбывшейся, только обещанной, но все равно единственной и драгоценной'. Не мог он знать и того, что часы его прежней жизни принялись отстукивать свои последние мгновения. Он вообще ничего не знал, ни о чем не догадывался в тот день — и уж меньше всего о том, что разговор, который вела где-то школьная подружка его брата Павлика, навсегда лишит его надежды встретиться с девочкой из скверика хотя бы еще однажды.

Надо признать, что и сама Оля Котова понятия не имела о том, что сейчас, вот в эти самые минуты, решается судьба человека, чью тайну она так опрометчиво выдала взрослым. Она с аппетитом уплетала поджаристую горбушку черного хлеба, запивая ее компотом (это был ее любимый послеобеденный десерт, и никакие шоколадные яства не могли лишить ее убеждения в том, что компот с хлебом — самое замечательное лакомство на свете), и говорила отцу, только что пришедшему с работы на обед:

— А я сегодня две пятерки получила. По химии и по русскому.

— Молодец, — сдержанно похвалил Василий Иванович. И, выдержав нужную, по его мнению, паузу, мысленно собравшись и сказав себе самому: «Работаем!» — это был его ритуал, что-то вроде «Поехали!», сказанного Гагариным, — мимоходом заявил: — Значит, кстати и мой подарок будет. Заслужила.

— Подарок?! — Олины глаза округлились и заискрились. — А что это, папа?

— Да вот сослуживец билеты оболтусу-сыну на концерт купил, а тот, как на грех, ногу сломал. Я и взял для тебя с этим… ну, с другом-то твоим. Как его — Павлушка?

— На конце-е-ерт? — надула губы дочь. — Да ну тебя, папка! Опять в какую-нибудь консерваторию нас потащишь? Я туда, между прочим, и по абонементу из музыкальной школы, без всяких твоих стараний, хожу.

Котов усмехнулся.

— Ну, насчет консерватории ты не угадала. Гадость это ваша молодежная, «На-на» ненаглядные. На них-то пойдешь?

— Ой, папка! — взвизгнула Оля и, бросив недоеденную горбушку, метнулась к отцу на шею. — Конечно, пойду! Мне нанайцы ужасно нравятся! И Павлик рад будет. Только ты же говорил раньше, что современной эстрады не одобряешь и что меня на все эти стадионы пускать не будешь…

— Я и не одобряю, — строго сказал отец. — И ни за что бы тебя туда не пустил. Но уж очень сослуживец просил выручить. Больше-то у нас в отделе ни у кого детей-подростков нет, жаль, если билеты пропадут. И учти, это только в порядке исключения.

— Ладно, ладно, — засмеялась дочь. — Я пойду Павлушке звонить…

— Подожди, — остановил ее Василий Иванович, вновь став озабоченным и почти сердитым. — Мы не обо всем еще с тобой договорились. Концерт закончится не раньше половины одиннадцатого, а я вас сегодня встретить не смогу, у меня работа. Одним вам так поздно тоже добираться домой нельзя. Что будем делать? Найдешь решение?

— Легко, — кивнула головой Оля. — Павлушкин брат тоже ему не разрешает одному поздно вечером ходить. Он его все равно бы встречать пошел. Вот он нас по домам и разведет. Сначала меня проводят, а потом и сами домой отправятся.

— Подожди-подожди, — нахмурился отец. — А сколько же лет этому брату?

— Да он большой уже, старшеклассник.

— Тогда ладно, — согласился Котов. И мигом заговорил о чем-то другом. Не нужно, чтобы впоследствии девочка вспоминала, откуда именно взялись эти билеты, почему на концерт вместе с ней попал Павлик Сорокин и кто, собственно говоря, подал ей идею попросить о встрече его брата Андрея… Вообще не нужно, чтобы мысль об отце как-то связывалась у нее со всем тем, что произойдет в дальнейшем. Так будет лучше для всех.

Однако, мысленно говоря «для всех», Василий Иванович, пожалуй, лукавил. С самого начала было понятно, что уж для Андрея-то Сорокина ничего хорошего в этот вечер уже не предвидится. Нельзя сказать, чтобы Котову совсем не было жалко мальчишку. Но жалость — это чепуха, эмоции. А сегодняшняя операция — это дело. В конце концов, кто заранее может знать, как сложится его судьба?! Может, то, что он собирается предложить Андрею Сорокину, и в самом деле лучшее, что могло бы случиться в его жизни. Правота и неправота, мораль и аморальность — это, знаете ли, такая тонкая субстанция!.. И полковник решительно выбросил из головы все сантименты.

У Котова было рассчитано все до мелочей. В эту операцию входила и пьяная компания, неожиданно выросшая перед тремя ребятами, возвращавшимися с концерта, неподалеку от Олиного двора. И грубое «Дай закурить, пацан!», обращенное к самому старшему из них, Андрею. И его неизбежное «Я не курю» — неизбежное потому, что это было чистой правдой, и сигарет у юноши не должно было оказаться ни в коем случае.

И ссора, вспыхнувшая после этого сдержанного ответа на ровном месте. И финка, узко блеснувшая в свете фонаря…

Оля пронзительно закричала, Павлик рванул ее за рукав и потащил куда-то в сторону, к спасительным, уже недалеким подъездам ее родного дома… Даже если бы полковник Котов специально готовил дочь к этой роли, он и то вряд ли смог бы добиться такой точности исполнения, такой правильности реакций, потому что именно в этот момент Андрей, буквально озверевший от ее испуганного крика, схлестнулся в драке с самым рослым парнем из пьяной компании, рванувшимся было вдогонку за детьми. А еще через секунду финка сверкнула в воздухе еще раз и непонятным образом вонзилась не в Андрея, а в его противника, мешком повалившегося к ногам ничего не понимающего подростка.

После этого он долго не мог прийти в себя. Андрей только помнил, что кто-то резко толкнул его в бок, рука ощутила холодную тяжесть какого-то узкого длинного предмета, и вся компания мгновенно растворилась в ночной темноте, а сам он отчаянно закричал вслед брату: «Скорую», Павлик! Вызовите «Скорую»!..» Все, что происходило потом, странной, какой-то вязкой болотной жижей смешалось у него в голове: хмурящийся военный, появившийся вдруг рядом, которого рыдающая навзрыд Павликова подружка называла отцом… Врачи, укладывающие на носилки поверженного хулигана и почему-то бросающие на него, Андрея, тяжелые, укоризненные взоры: «Эка ты его сразу, парень… Финкой-то! Не надо было…» Потом деловито снующая милиция… расспросы, замеры, десять раз повторяющиеся одни и те же слова… и, наконец, последний вздох пожилого усатого милиционера: «Ну, ладно. Пора и честь знать. Пошли, парень».

— Куда? — еле выговорил Андрей, все еще не понимая, что с ним происходит.

— Что значит — куда? В кутузку.

— За что?!!

— Ну, это уж ты, братец, брось, — наставительно произнес усатый. — Хоть и хулигана зарезал, а все же живая душа, человеческая. Ты что же, думал, тебя за это по головке погладят?

— Я его не резал, — пролепетал Андрей, глядя на своего мучителя широко распахнутыми, точно остановившимися глазами. Зрачки его были темны и почти безумны, а рука непроизвольно сжалась, вдруг снова ощутив, как вкладывали в нее длинную, тонкую, холодную палочку. Финка! Выходит, это была финка…

Милиционер покачал головой. И почему эти пацаны всегда так бессмысленно отпираются? Дело-то ясное, простое. И слепой бы разобрался.

— Ну, прям, — раздраженно пробормотал он и, хватко уцепившись за Андреев рукав, тряхнул его, потянув за собой. — Тут, братец, все и ежу понятно. Оно, конечно, обстоятельства смягчающие у тебя были… ну, так в этом суд разберется. Пойдем.

И он пошел. Пошел, как баран, которого ведут на заклание и который не понимает, что делают с ним, куда ведут, хотя и догадывается, что скоро будет плохо… Грязное помещение в милиции, какие-то странные манипуляции с ним, Андреем, когда люди в милицейской одежде бесцеремонно перетряхивали его одежду и снимали с его руки часы, подаренные мамой (он еще не знал, что это называется обыском), потом бессонная ночь — и одиночество, одиночество, одиночество.