В Иродовой Бездне. Книга 3 - Юрий Грачёв

Лева ничего не говорил. Он уже перестал надеяться на хорошее и не писал заявлений, чтобы его использовали по специальности; он только тайно, в душе, просил Господа, чтобы Он дал ему возможность работать как милосердному самарянину и быть более и более полезным страдающим больным людям.

Он знал также, что его мать и отец и близкие каждый день молятся о нем, чтобы ему было легче в заключении.

Прибыли в главный лагерь, где Лева уже был. Там ему сказали, что он назначается фельдшером в лагерный пункт горняков. Это уже был не удар жизни, а некоторое подобие ласки. Что-то прояснилось. Его вызвали к начальнику санчасти, и тот сказал ему, что он займет место того фельдшера, который только что освободился по окончании срока.

Контингент заключенных на вашем участке здоровый, работать вам будет легко. Старайтесь больше налаживать санитарию, чтобы везде была чистота, чтобы нигде не было ни одной вши.

— Постараюсь, сделаю все, что смогу, — сказал Лева.

Когда его привели в эту колонну горняков, расположенную на склоне одного из холмов, был выходной день. Горняки, все чисто одетые, сытые, здоровые, гуляли, сидели между бараков. Раздались звуки духового оркестра. Около клуба играл большой оркестр из заключенных. Эти сильные звуки, бодрая музыка словно побуждали заключенных забыть о неволе, свободно вздохнуть грудью, думать о хорошем.

Медсанчасть занимала часть большого бревенчатого барака. Проводил Леву туда так называемый «зам по быту». Перед ним открылся коридор — чисто выбеленный, слева была большая дверь и надпись «амбулатория», следующая дверь — стационар, справа отдельная комната для фельдшера, кладовая, комната для санитарки. Помещение было большое, светлое.

— Господи, благодарю тебя за любовь, за то, что Ты слышишь молитвы! — внутренне произнес Лева.

Он оставил вещи в комнате, а «пом по быту» повел его по лагерю — показывать бараки, кухню, сушилки и прочее.

Везде красовались плакаты, призывавшие к труду. Особенно крупно на каждом бараке выделялись изречения И. В. Сталина:

«Труд в СССР — дело чести, дело доблести, дело геройства».

— Лагпункт у нас работает хорошо, — объяснил Леве «пом по быту». — Лодырей, доходяг у нас нет. Горняки выполняют и перевыполняют нормы, питание у нас отличное. Мы создаем для них лучшие условия. Лучшие продукты, которые поступают на строительство, в первую очередь к нам.

На кухне был полный порядок. Лева давно не видал такой чистоты. Для того чтобы улучшить обслуживание горняков, администрация часть заключенных женщин направила в «хозобслугу», и они работали в прачечной, на кухне и в столовой, а также в санчасти. Мыли полы и выполняли различные хозяйственные поручения, чинили одежду.

Санитарка, работавшая в медсанчасти, была лагерной женой заключенного из УРЧ управления Горно-Шорского лагеря. Этот заключенный, в прошлом большой начальник, пользовался большим уважением у начальства лагеря и после работы, как расконвоированный, имел право выходить из лагеря без конвоя. После работы он приходил ночевать к своей жене, а она заботилась о нем, готовила еду. В общем, они создавали себе даже в заключении какой-то минимальный уют.

Началась трудовая жизнь Левы, как фельдшера лагпункта. Вставал он очень рано, снимал пробу на кухне, потом принимал тех, кто за ночь успел заболеть.

Когда раздавался удар о рельс, возвещающий развод, он выходил к вахте и присутствовал при разводе. Затем, когда проводилась поверка оставшихся в лагере, он ходил вместе с надзирателями и со списком больных помогал выявлять тех, которые по каким-либо причинам, будучи неосвобожденными, тем не менее на работу не вышли. Далее Лева завтракал, делал обход больных в стационаре, перевязки, писал истории болезни, потом обходил бараки, заставлял дневальных лучше убирать, шел на кухню, в столовую, проверял там чистоту, иногда приходил начальник колонны и вместе с начальником конвоя брали Леву на производство в шахты. Разрабатывалась одна из гор, содержащих горную руду, причем это делалось не совсем обычным способом. У подножья горы были сделаны горизонтальные шахты, а потом сверху, со склона горы бурили, пробивали к этим шахтам вертикальные и через них спускали руду в горизонтальные шахты; из них ее увозили в вагонетках. Бывали и несчастные случаи, и хотя была разработана техника безопасности, но в обязанности Левы входило также наблюдение за этого рода техникой и проверка причин каждого несчастного случая.

Вся эта работа интересовала Леву. Он чувствовал, что получил желаемое, старался проводить перевязки по всем правилам асептики, проводил беседы с горняками о профилактике травматизма. Все, кажется, шло хорошо. Одно мучило в работе Леву — это бесконечные просьбы отдельных горняков об освобождении их от работы.

Работа была действительно очень тяжелой, и каждый был очень рад лишний день отдохнуть.

— Ты дай мне, дай мне освобождение, — шептал на ухо Леве здоровенный парень, — и я тебя вознагражу.

— Никаких мне вознаграждений не надо, — резко отвечал Лева. — Когда заболеешь, получишь освобождение.

Но все-таки Лева был сострадателен. Конечно, он не давал никогда освобождения здоровым, но если ушиб, если растяжение связок, порез, есть причина дать, то он давал со спокойной душой, пока полностью не восстанавливалась функция конечностей или не заживала рана.

Прошло несколько месяцев. Начальник лагеря иногда, просматривая списки освобожденных, хмурился:

— Что-то у тебя много освобожденных, смотри, смотри…

— Я освобождаю, как должно, — отвечал Лева.

И вдруг нагрянула комиссия. Возглавляли ее представители из управления и начальник санчасти. Вызвали по списку всех освобожденных от работы и стали тщательно проверять. Начальник санчасти записывал диагноз каждого и делал свои замечания. Составили протокол обследования освобожденных, из него было выяснено, что многим Лева дал освобождение неправильно, они должны быть на работе.

Лева оправдывался, говорил, что рана еще не зажила, что есть ушиб или вчера у человека была температура, а сегодня она спала.

— Вы подходите очень мягко, — сказал начальник медсанчасти, — так не годится. Вы хорошо лечите людей, но освобождать по всяким пустякам — это преступление. Предупреждаю, чтобы больше этого не повторялось.

Лева молчал. Он понимал, что и сам начальник санчасти не свободен в своих действиях, и все начальство, которое в комиссии, требует только одного — чтобы как можно меньше было освобожденных от работы, и наоборот — чтобы больше «зэков» было на производстве. Чтобы не только выполняли, но и перевыполняли план.

Лева продолжал работать, но с освобождением от работ он поневоле стал жестче. Получалось какое-то раздирающее противоречие.

Были два мерила: с одной стороны, его совесть подсказывала, что человека нужно освободить, но когда он смотрел на болезнь глазами комиссии, он понимал, что его нужно послать на работу, и отказывал в освобождении, а сам мучился.

Эта суета с утра до вечера как-то пылью ложилась на душу. Получалось какое-то раздвоение. Налицо была сытая, спокойная жизнь, а между тем Лева чувствовал, что нет уже такой близости к Богу. У него словно открылись глаза, и он уразумел, что нет уже таких горячих молитв, какие были раньше. Кругом была обычная жизнь грешников: ругань, курение, ложь, смрад. Он не участвует в этом, молчит. Ни один человек здесь не знает, что он христианин, верующий. Он желал встретить здесь, в лагпункте, хотя бы одного человека, с которым можно было бы поделиться своими мыслями и мечтами. Но обещания не было никакого. Хотя бы агитбригада приехала, — думал он, надеясь поскорее увидеть Жору, но агитбригада разъезжала по более неблагополучным местам, по всей трассе, где развернулось самое горячее строительство железной дороги.

Наступала осень, холод, посыпал снег. Настала и зима. Лева каждое утро молился, выбирая золотой текст по памяти, записывал его. В суете дня, однако, он мало размышлял о нем. Чувствовал, что как-то застывает: и с людьми в обращении, и даже с больными он часто был резок и даже груб.

Как-то вечером, окончив прием, он сел в амбулатории, опустил голову и задумался: «Боже мой! Боже мой! Какой я милосердный самарянин, что от меня осталось. Стараюсь быть справедливым и в то же время поступаю не по совести в деле освобождения больных. Кругом столько грязи, греха всякого, а я молчу, не обличаю, живу в мире и веду себя как мирской, и никто не знает, что я верующий. Кругом люди гибнут, гибнут, а я ни одному человеку даже на ухо, осторожно, не сказал о Спасителе…»

Сознания своего охлаждения, падения охватывало душу Левы, ему стало мучительно стыдно и больно за себя, и он не выдержал — зарыдал, зарыдал, как ребенок…

Пришел из управления муж его санитарки, услышал плач в амбулатории, приоткрыл дверь, увидел плачущего Леву и закрыл дверь.