Морской дьявол - Иван Дроздов

Барсов поднялся, и они крепко обнялись.

А Курицын, ткнув рукой в сторону Андрона, рычал:

— А?.. Ты видишь эту бородавку! Он уж и в кресло твое уселся. Во, народ! Во все щели лезет! Он как стал директором, так меня с работы сковырнул. Благо, ему кто–то сказал: «Курицына не тронь. Убьет!» Ну, он испугался, порвал приказ.

Подошел к Андрону и схватил его за ухо.

— Ну, шельма! Рассказывай, где деньги взял?.. На какие такие шиши громадный завод откупил?

И тянул за ухо. Тот вначале застонал, а потом и закричал в голос. Вбежала секретарша. Курицын кивнул:

— Видишь, как мы твоего начальника? Ты теперь всем расскажи, пусть его на смех поднимут. А если прокурору скажет, его тогда на весь город просмеют. И я знаменитым стану. Щелкоперы сюда налетят, во всех газетах гвалт поднимут. Там теперь тоже все ваши. А они ради сенсации мать родную не пощадят!

Отпустил Балалайкина и с силой втиснул его в кресло. Тот же, поглаживая зашедшее огнем ухо, бормотал что–то невнятное. Он решительно не знал, как ему поступить. Позвать охрану — позора не оберешься, в милицию позвонить… Тогда уж точно, в газеты попадешь, а то еще и телевидение покажет. Ему–то, черту… как с гуся вода, а мне позор, хоть из города беги.

А Курицын — к Барсову:

— Поедем ко мне. Ты со своей квартирой в судебных дебрях надолго завязнешь. Мы, конечно, квартиру твою отнимем, да когда это еще будет. Я тебе всю подоплеку этой гнусной истории расскажу.

Он кивнул на Балалайкина:

— А его предложение принимай. Без тебя–то они как без рук; им как–никак, а производство налаживать нужно. Такова логика жизни. Они хоть все у нас и порушили, а жажда прибылей и банковского процента у них в кишках сидит. Новые хозяева завода сейчас цифры всякие в голове проворачивают: что да как, да сколько они найдут, а сколько потеряют. Алгоритмы разные как пасьянс раскладывают.

И, повернувшись к Балалайкину:

— Правду я говорю?..

Андрон качнулся от него, боясь, что опять за ухо схватит, и закивал: правду, правду. А Курицын, столкнув его с директорского кресла и сам в него усевшись, продолжал:

— Их власть надолго, — пожалуй, они еще лет десять кровь из нас сосать будут. За это время все распродадут, — и землю, и леса наши, и моря с рыбой, — все на распыл пойдет, а деньги по своим бездонным карманам рассуют, и уж потом только, разбухнув как клопы, станут лопаться, и смрад от них по всему свету пойдет. Их тогда дворники лопатой сгребать будут и на свалку отвозить.

И опять — к Балалайкину:

— Так я говорю?..

Андрон, оглушенный натиском и еще не придумав, что же ему делать, согласно кивал головой: так, так… Я не возражаю.

Тимофей Курицын имел характер буйный, взрывной — рабочие его любили, а начальство побаивалось. Он и во времена так называемого застоя, когда все было зажато партийной коммунистической дисциплиной и малейшая вольность могла обернуться бедой для любого работника, а слово «еврей» было, как при Ленине, под негласным запретом, по поводу вновь назначенного высшего областного начальника сказал: «Этот жидок с пеликаньим носом натворит нам бед!» И — батюшки! Что тут началось! Из райкома вышла тайная директива: исключить из партии! Но на собрании в цехе все воспротивились голосовать за исключение. Директору Барсову приказали снять его с работы — Барсов отказался, и тогда приказом министра его перевели в мастера. Рабочие, узнав об этом, остановили станки и сидели возле них до тех пор, пока приказ не отменили. С тех пор и в Москве и в городе знали: Курицына не трогай. На его защиту может подняться весь завод.

Тимофей помнил рабочих, мастеров и техников, в кругу которых он обронил свою неосторожную фразу. Вызвал одного из них и сказал: «Я не могу говорить и оглядываться, и ждать, когда за мной придут мальчики из Большого дома» — так в Питере называют Дом государственной безопасности.

И Курицын сурово посмотрел на собеседника. Тот сжался и тихо проговорил: «Я перейду во второй ракетный цех». И тут же написал заявление.

Барсов выговаривал другу:

— Черт тебя дернул за язык. Нам теперь этот… новый городской начальник будет палки в колеса ставить.

На что Курицын совершенно серьезно заметил:

— Пусть попробует! Я тогда пойду к нему, и — грязным ботинком по морде.

Барсов выпучил глаза:

— Ты это серьезно?

— Серьезно. А как же иначе с подобной сволочью? Я с ними только так — поднимаю кулак и…

Барсов откинулся на спинку кресла, смотрел на друга со страхом, почти ужасом. Повторил вопрос:

— Ты что — и в самом деле с ними так?

— С кем, с ними?..

— Ну… с евреями?

Слово «еврей» Барсов употреблял редко и, если уж принуждал кто, то говорил с опаской.

— Да, если они мне досаждают. При случае любого наглеца могу смазать.

Курицын, конечно, никогда и никого по башке не бил и по морде не смазывал, но легко и весело мог порассуждать об этом. У него была врожденная тяга, и даже страсть, все вышучивать и всех разыгрывать. И никто понять не мог, где правда в его рассказах, а где он пускает в ход свою фантазию и сочинительствует. И Барсов знал эти его жульверновские склонности, но каждый раз с тревогой думал: «Вдруг как и вправду он кулаком кого огреет?..»

Что же до евреев, то он на их счет особенно любил пофило- софствовать и попугать своего друга Барсова. И никто не мог понять эту его склонность время от времени выбросить свой гнев в адрес представителей «малого народа». И Барсов не мог объяснить такого феномена. «Жена–то у него, — думал директор, — Шрапнельцер, и сын полуеврей?.. Уж если в свое время полюбил волоокую Эсфирь, полюби и все ее племя. Ведь именно так и делает большинство русских мужиков, женившись на еврейках!»

Большинство, но — не все! Курицын относился к той породе русичей, которые и в огне не горят, а выскочив из кипящей смолы, становятся еще краше и сильнее. Породнившись с евреями и увидев их близко, узнав психологию и их общечеловеческие, а если сказать точнее, общеплеменные ценности, он все чаще задумывался о своем браке, и много нелепостей находил в нем, все больше отдалялся от супруги, и даже от сына. В нем накапливалось раздражение и недовольство собой, и это раздражение, как статическое электричество, с треском вылетало при соприкосновении с евреями.

Кто задумывался над таким явлением, тот находил и другие подобные примеры. Известно, что Есенин за короткое время переменил шесть жен евреек, и чем больше он узнавал евреев, тем яростнее выступал против них. Наконец, его решили судить товарищеским судом за антисемитизм. На этом суде он сказал: какой же я антисемит, если у меня было шесть жен и все еврейки. И дети у меня от них есть. И они, следовательно, евреи.