Большая перемена (сборник) - Георгий Садовников

О, словно по заказу, над забором, точно в кукольном театре, поднимается продолговатая голова отставника Маркина, похожая на огромную редиску. Такое сходство ему придаёт длинная и жидкая бородёнка, ну прямо-таки редискин хвост. И лицо у него багроватого цвета. Бывший подполковник мал ростом, он даже привстал на цыпочки — тянется подбородком вверх. Ему тяжело, у него повышенное давление, вот откуда у Маркина и редискин окрас. А мучает он себя ради двух слов:

— Федяша! Ау!

Федяша хохочет, открыв щербатый рот.

И, будто в том же театре, голова Маркина, бросив реплику, исчезает под сценой, а я продолжаю рассуждать. Пройдёт лет двадцать, и Федяша сам начнёт заботиться о людях. Он отплатит им столь же щедро в ответ на их доброту. Но может сложиться и по-иному. Жизнь трудна, на её пути немало испытаний, и сохранить веру в людей не так-то легко, озлобиться ой как просто. Они, что и говорить, далеко не ангелы. И что если Федяша озлобится и впрямь… Нет, об этом не хочется думать.

— Федяша, кем ты будешь, когда станешь взрослым?

— Сторожем в зоопарке, — не задумываясь, ответил малыш. — Буду кормить жирафов. С вертолёта.

Он уже перевёл дух, присев на корточки, теперь что-то царапал щепкой на утоптанной земле.

Я поднимаюсь и, успокоенный, иду к воротам — вернусь к себе, как положено взрослому, через улицу и две калитки.

А вслед кричит Федяша:

— Дядя Нестор, а ты испачкал брюки! Ух как! Тебе попадёт!

Это мои лучшие брюки, впрочем, они же единственные, если не считать костюма. Ну и пропесочила бы меня Лина! Но, к счастью, она песочит других, может, Эдика и всю остальную свиту. Впрочем, может, к сожалению? А?

— На этот вопрос ответит… — Я пронёс перо над списком учеников и задержался возле фамилии «Леднёв». У Степана Семёновича последние оценки по моему предмету: двойка и трояк. И те были давно. Я жалел Леднёва, не вызывал к доске, но пора, более откладывать нельзя, иначе не выведешь общую оценку за четверть. — На этот вопрос ответит Леднёв!

Я готовился к привычному «а я не учил», но, к моему удивлению, Степан Семёнович с необычной лёгкостью для его грузного тела выскочил из-за парты и подошёл, нет, так же легко подлетел к висевшей на доске карте Германии. Я его ещё не видел таким уверенным в себе, столь решительным, готовым сокрушить все преграды.

— Я как знал, ну, что вы меня сегодня спросите. И учил всю ночь… Почти до утра, — доложил он, счастливый своим предвидением.

— Тогда вам и карта в руку, и указка, — пошутил я, радуясь за ученика. — Итак, в путь! В далёкую Германию!

Леднёв взял с моего стола указку и энергично ткнул в карту, чуть не продырявив насквозь. Выпад завзятого дуэлянта!

— Ещё в середине девятнадцатого века Германия была аграрной страной… — Он шпарил прямо по учебнику, наизусть. — Но к концу века картина резко изменилась. Если в 1845 году на заводе у Круппа было всего сто двадцать два человека, то… сэр Джон, ваша карта бита!.. Кх-кх! — Леднёв выстрелил из указки. — Товарищ майор, нарушитель скрылся… Капитан Петров, заставу в ружьё!..

Я недоуменно смотрел на Леднёва, он ответил мне ошарашенным взглядом. На его лбу мгновенно выступила испарина. Выступи с таким номером Ганжа, у меня бы не было никаких вопросов. Ганжа есть Ганжа. Он приучил нас, педагогов, ко всякому. Но степенный Леднёв… Впрочем, в последнее время я частенько их видел вместе, Леднёва и Ганжу. Ай да Степан Семёнович!

— И что же дальше, Леднёв? — поощрил я его с иронической усмешкой.

Он вытер ладонью вспотевшую лысину и упавшим голосом произнёс:

— Температура воды в Сочи плюс восемнадцать.

Нет, он не хулиганил, тут было что-то иное.

— Леднёв, что с вами? — встревожился я под оглушительный хохот всего класса. Из общего веселья выпали только мы — трое: я, Нелли и сам Леднёв.

— Это всё наука, она подвела, будь неладна, — пожаловался Степан Семёнович.

— Он записывал на мозги. И дописался! — язвительно пояснила Нелли.

— На корочку, как на магнитофон. — Леднёв провёл указательным пальцем вокруг головы, будто по звуковой дорожке. — Так учат во сне. Иностранный язык… Говорили по радио. И я подумал…

— Он спал как младенец, а я читала вслух. Поверила, дура-дурой! — зло перебила Нелли.

— С учебником всё понятно. Но откуда взялись сэр Джон и пограничники? И сводка погоды? — спросил я, тоже повеселев.

— Наверно, соседский телевизор. Между нами тонкие стены, всё равно что из фанеры. У них скрипнет стул, у нас слыхать. Потому я заснул не сразу, кувыркался с боку на бок, — вспомнил Леднёв.

— Теперь у него виноваты соседи, — ещё пуще распалилась Нелли.

— Леднёва, успокойтесь! А вы, Степан Семёныч, возвращайтесь на своё место. В среду явитесь ко мне на консультацию. Подготовьте урок! Только на этот раз постарайтесь обойтись старым дедовским методом, — посоветовал я, не сдержав улыбки.

— Он уже доучился! До ручки! Опозорил и себя, и меня! — закричала Нелли, побледнев от гнева.

На следующем уроке — это была геометрия — у Леднёвой-младшей и вовсе отказали тормоза. По словам очевидцев, она, на глазах у математички, выскочила из-за своей парты, бросилась к отцу и, схватив его тетрадь, порвала её в клочья, мстительно приговаривая: «Вот тебе, вот! Убирайся из школы!»

Математичка Эмма Васильевна — амазонка с транспортиром — не мешкая, доложила директору, и та поручила мне так же безотлагательно разобраться с Нелли. На перемене я подошёл к Леднёвой и велел после уроков задержаться в классе, мол, нам следует обсудить кое-что.

Когда я, забрав из учительской свой портфель, пришёл в класс, Нелли уже была одна. Одна-одинёшенька за своей партой, точно васнецовская Алёнушка. Не было только водоёма с подлой водой и заколдованного братца Иванушки. Меня она встретила насторожённым взглядом. Я поставил портфель на стол и прошёлся по классу. Потом, остановившись перед ученицей, спросил, будто заметив её только теперь:

— Вы Леднёва?

— Нестор Петрович, почему вы спрашиваете? Вы же знаете сами, — удивилась Нелли.

— Отвечайте: вы Леднёва или некто, забрели сюда с улицы? — повторил я резко.

— Леднёва, кто же ещё, — растерянно подтвердила стопроцентная Нелли Леднёва.

— Значит, это ваш отец — тёмный неуч с образованием в четыре класса? А может, и три.

— Неправда! У него восемь классов! — возразила Нелли с обидой за папашу. — А сейчас он учится в девятом! Между прочим, у вас.

— Знаю и удивляюсь. Зачем ему это нужно? В его-то годы? Он что, такой тщеславный?

— Папа не тщеславный. Он наоборот!

— Или его снедает какая-то корысть? — продолжал я, словно не слушая её. — Может, он полагает, будто аттестат зрелости принесёт ему деньги? Кучу бабок, как выражается нынешняя молодёжь.

— Уж чего-чего, а деньги для него тьфу! — презрительно фыркнула Нелли. — Он не Петька Тимохин.

Да, есть у меня в классе ученик Пётр Тимохин, расчётливый парень, он вечно что-то покупал-продавал, обменивал что-то на что-то. И ничего не давал даром.

— А при чём здесь Тимохин?

— Петька говорит: если бы у него были две жизни, он бы получал две зарплаты. А папа другой. Просто ему хочется знать как можно больше. Он и журналы всякие листает. И смотрит телевизор. «Клуб путешествий» и многое другое.

— Ну и сидел бы перед телевизором. Листал журналы.

— Что вы, Нестор Петрович, что вы?! Ему этого мало. Я взяла и ему загородила дверь, не пустила в класс, сказала: «Только через мой труп» — так он залез в школу по пожарной лестнице. Правда, его подбил Ганжа: «Семёныч, не ищи в науку лёгких путей!» Но залез-то он сам! Не молоденький, и у него радикулит. Он же водила, в грузовике дует со всех сторон.

— Тогда почему он не вылезает из двоек, если так охоч до наук? — спросил я уже всерьёз, покончив с игрой.

— Думаете, они ему даются легко? Как бы не так! Сами же сказали про возраст. А склероз? Вы бы забрались по лестнице с радикулитом? А он полез.

— Значит, Леднёва, вашим отцом можно гордиться? — спросил я, глядя ей в глаза.

— Ещё как! У меня вот такой папа! — похвасталась Нелли, выставив для наглядности большой (действительно крупный) палец.

Я загнал её в ловушку, но она не догадывалась об этом, ну, о расставленном мной капкане, и потому смело встретила мой испытующий взгляд. Голубые её глаза были чисты и ясны и широко раскрыты мне навстречу. Смотри в них — я не боюсь!

— Тогда какого Мефистофеля! (Не чертыхаться же при своей ученице, вот я и выразился литературно.) Какого Мефистофеля вы себе позволяете это?! Выживать из школы такого отца! К тому же с шумом и скандалом! И не возражайте! На лестницу-то его загнали вы! Не я, не Ганжа, а вы, любимая дочь! — заорал я на ученицу.

Она остолбенела — видимо, эта несуразица теперь стала для неё очевидной. Как бы её ослепила, молотком оглушила по темени.