Крушение - Евсей Баренбойм

— Спускайте флаг! Сдавайтесь! — передавали прожекторы на горящее судно. Но оно даже не удостоило ответом.

— Какого дьявола они не спускают флаг? — ругался на мостике Больхен. — Упрямые идиоты!

— Упрямство — важнейшая черта славянского характера, — рассуждал обер-лейтенант Старзински, считавший себя знатоком русской души. — Иван всегда был упрям и ленив. В определенных обстоятельствах это качество оказывается весьма полезным и стоит многих других.

— Но эта черта — отнюдь не признак цивилизованной нации, — возражал старший офицер Буга, протирая стекла очков. — Скорее это свойство низкоорганизованных народов.

Вот-вот грозил вспыхнуть ученый спор с привлечением последних изысканий теоретиков национал-социализма по национальному вопросу.

Любимой неслужебной темой старшего офицера были разговоры о политике и об Иване. Об Иване он рассказывал всякие ужасы. Больхену они казались наивными и сильно напоминали обычное пропагандистское вранье. Старзински был болтлив, но умен и хитер. Если вслушиваться в его рассуждения, то всегда становилось интересно. В штабе не ошиблись, прислав именно его. Старзински много знал о льдах, течениях, фауне и флоре этих мест, любил читать, весьма прилично был знаком с русской историей. Но слушать его постоянные споры с Бугой на политические темы — было для Больхена невыносимо.

— Прошу господ офицеров прекратить посторонние разговоры на мостике и заниматься своими служебными обязанностями! — резко оборвал спор Больхен.

Офицеры послушно замолчали.

Больхен посмотрел в бинокль. «Сибиряков» горел. Он резко сбавил ход, снова поставил дымовую завесу. Идя зигзагом, он упорно пытался достичь спасительного острова и выброситься там на берег.

ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ

Прекрасен воитель, не жизнью своей дорожащий, А честью: его украшенье — бесстрашье.

Доблесть не умирает с героем, а переживает его.

Уполномоченный Государственного Комитета Обороны на Севере прославленный полярник Иван Дмитриевич Папанин в ладно сидевшей на его невысокой полной фигуре морской тужурке с нашивками контр-адмирала стоял у окна своего кабинета в Архангельске. Он ждал вызванного на прием капитана ледокольного парохода «Сибиряков» старшего лейтенанта Качараву. Тот явился минута в минуту.

— Садись, Анатолий Алексеевич, — сказал Папанин. — И слушай приказ. Пойдешь на остров Тыртов, затем на остров Русский. Выгрузишь там людей, оборудование и продовольствие. Будем открывать новые полярные станции. Затем следуешь на мыс Правды и остров Уединения, где сменишь зимовщиков. И обратно на Диксон. Там станешь ждать дальнейших распоряжений. На всю операцию даю тебе… — Папанин на минуту задумался, подсчитывая, — три недели.

Сидевший до этого молча Качарава, услышав о трех неделях, запротестовал.

— Чем недоволен? Мало времени даю? Так ведь война. Везде нужно спешить. — Иван Дмитриевич встал, подошел к Качараве, потрепал его по волосам. — Мы ведь именно тебе, Толя, поручили это важное дело. Помним о заслугах «Сибирякова». И как тюленей промышлял в тяжелые годы, снабжая людей мясом и жиром. И как хлеб из Сибири в голодную Россию возил. И как первым под парусами прошел Северным путем. Все помним. — Папанин вздохнул, потом продолжал: — И о твоих заслугах не забыли. Парень ты молодой, боевой и капитанствуешь хорошо. Перебрали многих и решили остановиться на тебе. Так что не возражать и кривиться, а радоваться надо, гордиться доверием.

— Сэрдэчно благодарю — гордиться. А чэм тут гордиться? — нервно, с легким грузинским акцентом повторил Качарава. — Идет война. Люди сражаются, гибнут. А мы… Раньше хоть десанты высаживали и то команда чувствовала, что занимается настоящим делом. А сейчас и вовсе в извозчиков превратились.

Папанин недовольно хмыкнул, быстро заходил по кабинету, затем с силой хлопнул ладонью по столу:

— Надоели вы мне все вот так! — он выразительно показал себе на шею. — У меня и без вас голова пухнет. Кадров нет. Скоро плавать будет некому. На курсах плавсостава двадцать матросов учатся, из них восемнадцать баб. Из двух десятков машинистов — семнадцать в юбках. А тут, кто ни придет из капитанов, одни и те же глупые разговоры. Что ж по-твоему, дурья твоя башка, Великий Северный путь теперь и отношения к фронту не имеет? Будто газет не читаешь, обстановку не понимаешь? Не ожидал от тебя таких разговоров, Анатолий.

— Все ясно, товарищ адмирал. — Качарава встал, по-военному вытянулся. — Газэты, действительно, в море читаем нерэгулярно, так как не получаем. Но радио слушаем.

— Вот так-то лучше, — улыбнулся Папанин. — Если уразумел — значит хорошо. Запомни сам и людям объясни еще раз — мы большое и наиважнейшее дело делаем. Почему, спрашивается, немцы в этом году здесь активничать стали? Хотят побольше наших сил отвлечь с сухопутных и морских фронтов, нарушить снабжение. Поэтому нам и приходится укреплять оборону, пушечки устанавливать в опасных местах, новые полярные станции открывать. Понял? А сейчас, браток, иди и не задерживайся. Желаю успеха.

Этот рейс оказался для «Сибирякова» особенно тяжелым. Около острова Правды попали в мощный паковый лед. Восемь дней вырывались из ледяного плена, прокладывая себе путь аммоналом. Каждый час над безмолвной белой пустыней раздавались оглушительные взрывы, и в ушах еще долго отдавалось протяжное эхо. Только тогда, когда вахтенный на формарсе радостно завопил: «Голомя!» — экипаж с облегчением понял, что выбрались, наконец, на чистую воду. На Диксон вернулись только восемнадцатого августа. После долгого плавания в одиночку среди тяжелых льдов и неспокойного моря даже маленький, по-военному суровый Диксон показался команде землей обетованной. Здесь можно было встретить друзей, узнать новости, помыться в настоящей бане, получить и отправить письма, прочесть скопившиеся за время плавания газеты, сходить в кино. Некоторых счастливчиков на Диксоне ждали жены и дети. Таких моряков легко было отличить сразу. Перед приходом в порт они особенно яростно надраивали ботинки и утюжили брюки, тщательно подстригали бороды и усы, терпеливо дожидались очереди у самодеятельного судового брадобрея. Команда не сомневалась, что после такого трудного похода начальство даст им какое-то время отдохнуть. Но на этот раз в штабе морских операций Западного сектора, деревянном одноэтажном домике, примостившемся рядом с подковообразной гаванью, рассудили по-другому. Начальник морских операций, выслушав доклад Качаравы о выполненном задании, сразу подозвал его к карте.

— Пойдете к мысу Оловянному на Северной Земле, а затем на остров Домашний. Высадите там по смене зимовщиков. Оттуда пробьетесь к мысу Арктическому.

— Куда? К Арктическому? — переспросил уже привыкший ничему не удивляться Качарава. Он знал, что к этому мысу, одному из самых северных и труднодоступных мысов на земле, не могли пробиться даже мощные линейные ледоколы. Только один раз у мыса побывал ледокольный пароход. Это было десять лет назад, и пароходом тем был «Сибиряков».

— Да. Нужно постараться любыми путями пробиться к нему и высадить там смену полярников. В крайнем случае сделаете это на острове Визе. Времени на отдых и раскачку нет. Погрузку начинайте немедленно.

Обычно приветливый и общительный начальник морских операций сегодня был сух и немногословен. Было очевидно, что он чем-то серьезно огорчен и взволнован. Действительно, час назад он узнал от летчика Мазурука подробности разгрома семнадцатого конвоя. Из тридцати пяти судов каравана до наших вод добрались лишь одиннадцать. Двадцать четыре океанских транспорта остались лежать на дне моря. В это не хотелось верить.

Мазурук рассказал ему и о неслыханно гнусном и трусливом поведении капитана американского судна «Уинстон Сёйлем» Лонгрена, выбросившего целехонькое судно на берег губы Обседья. Этот так называемый «союзник» приказал утопить все затворы орудий и наотрез отказался вести свой корабль в советский порт. «Судьба транспорта и груза меня не интересует, поскольку они уже доставлены мною в первый русский порт», — с циничной наглостью заявил он Мазуруку. Под портом он имел в виду пустынную бухту на острове Новая Земля в тысячах километров от железной дороги. Об этой истории Качарава тоже узнал на следующий день от своего приятеля летчика.

Двадцать четвертого августа, загрузив в свои трюмы топливо и около шестисот тонн различных грузов, «Сибиряков» сбросил с кнехт швартовые концы, тихоходный портовой буксир «Молоков», развернул его и медленно вывел из порта. Вскоре за кормой заплескалась вода Карского моря.

День выдался великолепный. Такие дни, ясные, безветренные, с высоким голубым небом тех особо нежных тонов, каких не увидишь в другом месте, с тихо струящейся вдоль бортов прозрачно-зеленой водой, большая редкость для здешних широт. Оттого сейчас на палубе столпились пассажиры и члены экипажа. В ватниках, валенках, ушанках, несмотря на август и погожий день, они любовались открывшейся перед ними панорамой острова. Льда почти не было. Только у берегов держался толстый метра в полтора припай. У скалистых, поросших лишайниками берегов шумел птичий базар. Десятки тысяч птиц кружились над водой, оглашая воздух своими криками. Кричали похожими на детские голосами прожорливые пайки, однообразно пересвистывались проворные кулики, бесшабашно ныряли в холодную воду чистики, пиратствовали, нападая на других птиц, темные разбойники — поморники.