Таков мой век - Зинаида Шаховская

«Конечно, конечно, мадам. Завтра к нам идет машина. Где вы находитесь?»

«В отеле «Шлосс»».

«Хорошо, за вами заедут в восемь утра, если это удобно, и поверьте, я счастлив быть вам полезен…»

«Вы дьявол, дьявол», — промолвил Левисон.

«Признайте, вы этого заслужили».

И вот вновь зазвонил телефон. Говорил тот же полковник, но уже совершенно иным, ледяным тоном.

«Сожалею, но мне будет сложно выполнить обещание. Я узнал, что ваше пребывание там незаконно».

«Клянусь честью, нет, мне нельзя предъявить никаких претензий. Позвольте передать трубку господину Левисону, он подтвердит мою правоту».

На этот раз, разгневавшись, я прибегла к настоящему шантажу.

«Господин Левисон, я жертва американской неразберихи, но не хочу оказаться скомпрометированной в глазах французских властей. Или мы немедленно отправимся во французское представительство, и вы подтвердите мои слова, или по возвращении в Баден я расскажу эту историю своим читателям, и она их позабавит. Одно из двух, выбор за вами!»

Левисон пошел к французам и, разумеется, официально признал мою невиновность.

Назавтра он пришел попрощаться, принеся мне в дорогу сигарет и шоколада. «Возвращайтесь к нам, Жак, с настоящими документами, мы будем счастливы видеть вас здесь, но, умоляю, не пишите никаких статей!»

«Хорошо, несколько лет не буду. В конце концов, это же анекдот, — и не беспокойтесь, я вернусь…»

Глава VI

Более двух лет провела я в путешествиях с кратковременными остановками на отдых в Берне. Меня должен хорошо помнить мост в Киле, ведь там пролегала самая короткая дорога в Баден. Накануне нового, 1946 года я приехала туда в белом автобусе, предназначенном для балетного театра на Елисейских полях. Я достаточно долго ждала, когда рассеянная по ресторанам Страсбурга труппа займет места. Компанию мне поначалу составлял один бледный темноволосый юноша с самыми прекрасными и самыми грустными глазами на свете, которые он показывал, приподняв темные очки. Ему суждено было стать одним из лучших моих приятелей среди журналистов. Это был Жан Бредли. В июне 1940 года Жану исполнилось восемнадцать лет. Родители его были убиты прямо на его глазах во время массового бегства. Он вернулся в Париж, однажды кто-то привел к нему британского летчика, которого он приютил. На него донесли. Дальнейшее обычно для того времени — полтора года в одной тюрьме, полтора — в другой. Два года в лагере для заключенных.

Позже, в 1948 году в издательстве «Жюльяр» с предисловием Жозефа Кесселя выйдет его страшная книга «Вольные дни». Думаю, мой юный друг хотел избавиться от своих демонов, описав, с какой жестокостью заключенные — при приближении союзников — изливали свою ненависть на немцев. Когда я познакомилась с Жаном Бредли, в нем не было никакого гнева, только горечь, разочарование, романтика и чистота. Пока мы знакомились, автобус заполнялся известными артистами балета: Соланж Шварц, Ролан Пети, Борис Кохно и будущие звезды, — например, Жан Бабийе. С нами путешествовала белая голубка, уютно устроившись в рукаве своей хозяйки. Среди нас был и незаявленный пассажир, что, несмотря на контроль, не помешало нам пересечь границу и всех развеселило — провести жандармов всегда приятно французам. На деревенских площадях стояли рождественские елки. Во всех офицерских столовых готовились к роскошному обеду. В меню были устрицы, гусиная печенка, рагу из косули, спаржа, индейка с трюфелями, сыры, рождественский торт. В Курзале двадцать четвертого декабря битком набитый зал аплодировал «Ярмарочным плясунам» Анри Соге. Балет закончился, машины и пешеходы слились в непрерывный поток, направлявшийся к кафедральному собору. Переполненный сверх всякой меры еще задолго до начала мессы собор окружала толпа. Генералы Кениг и де Монсабер прошли мимо почетного караула. Хор Страсбургского собора пел старинные французские рождественские песни в немецком храме.

Мир,О Боже, ты моя надежда.Мир,Прекрасной ФранцииДай мир!

Двадцать пятого я обедала в штабе генерала де Монсабера, где царило нескрываемое веселье. Хотя здесь и присутствовал генерал авиации Шамб, историограф Первой армии, вместе с женой и дочерью, атмосфера была демократичной, и вскоре официант в белой курточке и буфетчица танцевали вместе с гостями.

А как же встретили Рождество немцы? Комендант на время праздников отменил светомаскировку, но этого оказалось явно недостаточно для их веселья в те тяжелые дни. Я отправилась с визитом к фрау Мюллер, она жила в предместье, в маленьком домике вместе с шестнадцатилетней дочерью. На табуретке стояла елочка, украшенная блестками и белыми свечками, под ней — портрет мужчины в военной форме, он находился в лагере для военнопленных в Великобритании. «Это грустное Рождество», — сказала мне фрау Мюллер, а на столе стояли лишь сладости, подаренные квартировавшим в одной из комнат французским офицером.

Труппа Сорбоннского античного театра представляла в Бадене «Персы» Эсхила. Странный резонанс в поверженной стране вызывали слова: «Зевс карает за слишком надменные мысли, заставляя жестоко сожалеть о них». Кстати говоря, цивилизованные страны все чаще отказываются от преподавания в школах мудрости и красоты античного наследия, и мы все глубже погружаемся в настоящее, в прожорливую современность. Однако желание продлить свою жизнь во времени, пусть лишь надписью на старинных камнях, похоже, переполняет и наших современников. Кто только не оставил своего имени, нацарапанным на величественной башне Цезаря под Баденом! Перочинные ножи и гвозди пошли в ход в руках американцев, британцев, французов и русских. Приняв подписи двух французских солдат из роты охраны генерала Кенига за автограф французского генерала, красный генерал также посчитал нужным оставить рядом свое имя.

Мои баденские друзья плохо разбирались в комплексах русских. Однажды вечером художник Режи Мансе попросил меня сопроводить его в Курзал, куда корреспонденты пригласили нескольких офицеров советской миссии, никто из которых не говорил по-французски. Возбужденный от вина Режи Мансе неожиданно прокричал мне со своего конца стола: «Спросите у них, Жак, читали ли они «Генерала Дуракина»?» Пусть мое детство и отравили рассказы графини де Сегюр, которые мне казались глупыми еще в восьмилетнем возрасте, я была уверена, что советские офицеры никогда не слышали о Розовой Библиотеке. Я не успела перевести вопроса Режи, как русские, поняв два знакомых слова — «генерал» и «Дуракин», — встали из-за стола и пошли прочь. Один из них бросил мне: «Передайте им, что идиоты — французские генералы, а не наши».