Современная комедия - Джон Голсуорси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Майкл затаил дыхание. Звук песни донесся до него по воде, тягучий, далекий, тонкий, нежный. Словно лебедь пропел свою песню!
1928 г.Джон Голсуорси о «Современной комедии»
Называя вторую часть Форсайтской хроники «Современная комедия», автор, может быть, допустил в применении слова «комедия» такую же натяжку, какую он допустил в отношении слова «сага», давая название первой части. А между тем какой тон, кроме комедийного, можно взять, какой смысл, кроме комедийного, можно усмотреть в столь беспокойном времени, как то, которое мы переживаем после войны? Эпоха, не знающая, чего ей нужно, и упорно стремящаяся добиться этого неведомого блага, не может не вызвать улыбки, хотя бы и печальной.
Зафиксировать очертания и краски целого периода – задача непосильная для романиста вообще, а для автора этих строк – и подавно, однако попытаться в какой-то мере выразить дух этого периода, несомненно, входило в его замысел, когда он работал над этой последней трилогией. Наше настоящее, подобно цыплятам ирландца, бегает так быстро, что подсчитать и подытожить его невозможно; в лучшем случае удается сделать с него ряд моментальных снимков, пока оно спешит на поиски будущего, понятия не имея о том, когда, где и как это будущее наступит.
В 1886 году, когда начиналась «Сага о Форсайтах», у Англии тоже не было будущего, ибо Англия в то время считала, что ее настоящее будет длиться вечно, и дремотное ее существование тревожили только два жупела – мистер Гладстон и депутаты от Ирландии.
В 1928 году, когда кончается «Современная комедия», Англия стоит одной ногой в воздухе, а другой – в автомобиле «моррис-оксфорд», и кружится, как кошка, что ловит собственный хвост, приговаривая: «Если б только понять, где мне хочется остановиться!»
Все сейчас относительно, и нельзя уже с уверенностью положиться ни на что: Бог, свобода торговли, брак, консоли, уголь и касты – все одинаково неустойчиво и зыбко.
Повсюду сейчас перенаселение, и нет места, где бы можно было прочно осесть, если не считать обезлюдевших сельских районов, в которых жить, по общему признанию, скучно и, уж конечно, невыгодно.
Все пережили землетрясение, длившееся четыре года, и разучились спокойно стоять на месте.
И все же английский характер изменился очень мало, а может, и совсем не изменился. Доказательством тому явилась всеобщая забастовка, которой открывается последняя часть этой трилогии. Мы и поныне представляем собой народ, не выносящий резких скачков, с опаской относящийся ко всяким крайностям, черпающий силы в своем защитном юморе, уравновешенный, не терпящий вмешательства в свои дела, беспечный и расточительный, но наделенный способностью быстро оправляться от потрясений. Мы ни во что особенно не верим, но зато верим в самих себя. На этой черте английского характера стоит остановиться. Почему, например, мы постоянно ругаем себя? Да просто потому, что у нас нет комплекса неполноценности и нам все равно, что о нас думают другие. Ни один народ в мире не производит впечатления такой неуверенности в себе; ни один народ в глубине души так в себе не уверен. И, между прочим, кое-кому из наших общественных деятелей, которые склонны в своих речах чрезмерно прославлять британцев, не мешало бы помнить, что в самопрославлении таятся зачатки комплекса неполноценности. Только у тех, кто достаточно силен, чтобы молчать о себе, хватит сил для веры в себя. Эпоха, которую мы переживаем, наводит на превратные суждения об английском характере и о положении Англии. На самом же деле нет страны, где на вырождение человеческого материала имелось бы меньше шансов, чем на нашем острове, потому что никакая другая страна не обладает климатом столь изменчивым и не способствующим расслаблению характера, столь закаляющим и здоровым. Это замечание следует иметь в виду при чтении дальнейших строк предисловия.
В наше время от раннего викторианства не сохранилось ничего. Под ранним следует понимать викторианство старых Форсайтов, которое уже в 1886 году шло на убыль; зато сохранилось, и еще очень сильно, викторианство Сомса и его поколения, уже склонного к самоанализу и ничего не принимавшего на веру. Старые Форсайты – старый Джолион, Суизин и Джемс, Роджер, Николас и Тимоти – прожили свою жизнь, ни разу не задумавшись над тем, стоит ли вообще жить. Процесс существования казался им очень интересным, очень увлекательным, и если в глубине души они едва ли верили в загробную жизнь, зато у них была твердая вера в свой собственный прогресс и в накопление богатства для своих детей. На смену им пришли молодой Джолион, Сомс и их сверстники – люди, хоть и впитавшие с дарвинизмом и университетским образованием серьезные сомнения относительно загробной жизни и способность мыслить достаточно интроспективно, чтобы скептически отнестись к факту собственного прогресса, но сохранившие и чувство собственности, и желание обеспечить свое потомство и жить в нем. Поколение, которое пришло в мир, когда королева Виктория из него ушла, решило, под влиянием новых взглядов на воспитание детей, в связи с новыми способами передвижения и в результате войны 1914–1918 годов, что все на свете требует переоценки. И поскольку у собственности сейчас, судя по всему, почти нет будущего, а у жизни и того меньше, это поколение пришло к выводу, что жить нужно теперь или никогда и нечего портить себе кровь заботами о своих отпрысках, буде таковые появятся на свет. Я не хочу сказать, что нынешнее поколение любит своих детей меньше, чем предыдущее: в таких коренных вопросах человеческая природа не меняется, – но когда все в жизни так неустойчиво, обеспечивать будущее за счет настоящего как будто уже не стоит.
В этом, по существу, и заключается разница между нынешним поколением и его предшественниками. Люди не станут обеспечивать себя на будущее, которого они себе не представляют.
Все это, конечно, относится лишь к той десятой примерно части населения нашей страны, которая находится выше линии, отделяющей имущих от неимущих; ниже этой черты
