Парижские могикане - Александр Дюма

— Вы полагаете, что это дает мне право?..

— Еще бы!

— Нет, нет! Он нарушает свои обязательства в малом, я же должен нарушить в большом. Невозможно, господин Сальватор! Невозможно! Прикажите лучше отдать за вас жизнь!

— Давай рассуждать здраво, Фафиу.

— Давайте, господин Сальватор.

— Вы по большей части импровизируете во время этих выступлений, и ты, на мой взгляд, проявляешь истинный талант.

Скромный паяц порозовел от удовольствия.

— Вы очень добры, господин Сальватор… Как вы правильно заметили, мы почти всегда импровизируем.

— Что тебе мешает сымпровизировать удар ногой, как ты импровизируешь свои нелепицы? Сам увидишь, какой успех будет иметь твоя импровизация!

— Нет, господин Сальватор, где это видано, чтобы Жиль давал пинка Кассандру?

— Тем более неожиданно это будет и, значит, принесет тебе еще больший успех.

— Ах, черт побери! — вскричал Фафиу, представив себе смех и аплодисменты зрителей, и в нем заговорил артист. — Черт побери! В этом я не сомневаюсь!

— Значит?.. Как, Фафиу, тебя ожидает огромный успех, а ты еще колеблешься?

— А если папаша Коперник рассердится?

— Это пусть тебя не беспокоит.

— А если он меня выставит за дверь за нарушение одного из главных пунктов ангажемента?

— Я дам тебе работу.

— Вы?

— Я.

— Вы собираетесь стать директором театра?

— Возможно.

— И приглашаете меня к себе?

— Да… Обещаю тебе тридцать франков в месяц, а если понадобится, готов выплатить тебе содержание за год вперед.

— Стало быть, если я буду получать тридцать франков в месяц, — вскричал Фафиу, и голова его закружилась от счастья, — стало быть…

— Что?

— Ах, Боже мой!

— Да что с вами?

— Я смогу… я смогу жениться на Мюзетте?

— Разумеется… Впрочем, будь спокоен: он тебя не уволит, потому что именно ты, мой мальчик, лучший актер в его труппе. И он тебя не только не уволит, но, если ты завтра попросишь удвоить твое содержание, он исполнит твою просьбу.

— А если нет?

— Я буду стоять наготове с тридцатью франками месячного жалованья или тремястами шестьюдесятью пятью франками годового содержания.

— Да вы предлагаете мне целое состояние, сударь! Больше чем состояние — счастье!

— Неужели ты откажешься от своего счастья, Фафиу?

— Нет, черт возьми! Нет, господин Сальватор! Будем считать, что договорились! — радостно вскричал шут. — И если хотите знать правду, я очень рад случаю отплатить папаше Копернику его же монетой! Сегодня вечером, даю вам слово, он получит два хороших пинка под…

— Нет, не два, — поторопился перебить его Сальватор. — Не увлекайся, Фафиу: один пинок!

— Хорошо, один, но такой, который будет стоить двух, это я вам обещаю.

И Фафиу жестом показал, как он это сделает.

— Это твое дело, — отвечал Сальватор, — но ударить ты должен один раз.

— Да, да, один, как договорились… Итак, вам нужно, чтобы я ударил один раз?

— Да, только один.

— На кой черт вам это нужно?

— Это моя тайна, Фафиу.

— Ладно, так и быть, он получит один, вот так: бац!

И шут повторил свой выразительный жест.

— Именно так.

— О, я уже представляю физиономию хозяина! Скажите, можно мне сразу же после этого спрыгнуть с подмостков?

— Почему бы нет?

— Я ведь знаю папашу Коперника: в первую минуту гнева он будет страшен!

— Да, но за тридцать франков в месяц и руку Мюзетты…

— О, ради этого стоит рискнуть!

— Ступай, повтори свою роль, мой мальчик, и устрой так, чтобы твой финальный удар пришелся от половины седьмого до без четверти семь.

— Господин Сальватор! В шесть часов тридцать пять минут я нанесу ответный удар.

— Хорошо, Фафиу, спасибо тебе.

— Прощайте, господин Сальватор.

— Прощай, Фафиу.

Почтительно поклонившись Сальватору, шут оставил таинственного комиссионера и, напевая старинную песенку, слышанную им в Ярмарочном театре, пошел прочь в веселом расположении духа, словно узнал, что королеву Таматаву все-таки съел бенгальский тигр или большой нумидийский лев.

Сальватор провожал его совсем не таким взглядом, каким он одарил двумя часами раньше папашу Фрикасе и его флегматичного должника.

Но оставим Сальватора, чтобы последовать за Фафиу; если хотите, дорогие читатели, давайте отправимся на бульвар Тампль и посмотрим на уличное представление, которое с радостным нетерпением ожидает толпа, не подозревая (так нам, во всяком случае, кажется), какую неожиданную развязку задумал Сальватор.

XXXIII

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ГАЛИЛЕЯ КОПЕРНИКА

Подмостки г-на Галилея Коперника были расположены, как мы уже говорили, между театром г-жи Саки, превратившимся впоследствии в Театр канатоходцев, и зданием Императорского цирка, называвшимся раньше Олимпийским цирком, а чаще цирком Франкони.

Эти подмостки высотой в пять-шесть футов имели задник: огромное раскрашенное полотно, поделенное на множество частей, где были изображены великаны и великанши, белые негры, карлики, тюлени, сирены, петушиные бои; скорпионы, убивающие буйволов; скелет, играющий на лютне; Латюд, совершающий побег из Бастилии; Равальяк, убивающий Генриха IV на улице Железного ряда; наконец, маршал Саксонский, одерживающий победу при Фонтенуа (постановки о сражениях времен Республики и Империи были категорически запрещены). Кроме того, целая коллекция тканей с прошлых и настоящих известных ярмарок была прикреплена рейками; полотнища развевались на ветру, словно латинские паруса; от этого заведение г-на Галилея Коперника приобретало сходство с огромной китайской джонкой, плывущей в людском океане.

Подмостки — мы вынуждены снова к ним вернуться — представляли собой площадку в семь-восемь футов шириной и примерно двадцать футов длиной; они ярко освещались рампой, состоявшей из четырнадцати лампионов, от которых поднимался густой дым, напоминая перистиль храма, воздвигнутого в честь бога искусства.

Их зажгли в пять часов; освещение заставило притихнуть толпу, вот уже час ожидавшую начала представления; но вот прошло еще двадцать минут, а на сцену никто не выходил, хотя в афише ясно говорилось, что точно в четыре часа «господа Феникс Фафиу и Галилей Коперник сыграют большое представление»; толпа, не заплатившая ни су, кипела от возмущения.

С тех пор как я пишу для театра, я заметил (и приглашаю философов и ученых поразмыслить над моим наблюдением), что, чем меньше зритель заплатил, тем больше он требует, а на премьерах самые резкие критики и самые озлобленные свистуны — те, кто, входя в театр, не потрудились даже сунуть руку в жилетный карман.