Ребятам о зверятах: Рассказы русских писателей - Константин Ушинский

Грач осмелел и выглянул. Кондукторша осторожно погладила его пальцем по точеной головке и засмеялась.

— Не бойтесь, он не кусается, — сказала девочка и вся засияла. — Он очень серьезный, но добрый.

— Какой же это грач, — сказал старик с картонной папкой, — когда это скворец.

— А вы, гражданин, если не знаете облика птиц, так не утверждайте, — ответил пожилой человек в форме железнодорожника.

— Где нам в Москве знать про птиц, — вздохнула старуха в платке. — Нам что грач, что скворец, что воробей или стриж — все равно.

Пассажиры начали вставать, тесниться около девочки. Каждый пытался погладить грача. Грач гладить себя давал, но посматривал на всех презрительно и высокомерно.

Сквозь толпу с трудом продирался от выходной двери назад плотный суровый генерал.

— Куда это вы, товарищ генерал, — заметил худой юноша без кепки, — против течения?

— А я к грачу, молодой человек, — ответил генерал и повторил внушительным голосом: — К гра-чу!

Генерал протискался к девочке, взял у нее грача, подержал его на ладони, как бы взвешивая, возвратил девочке и сказал:

— Куда же ты его везешь?

— В Зоопарк. Там я его выпущу.

— У нас на реке Сейме, — неожиданно сказал молоденький лейтенант и почтительно посмотрел на генерала, — настоящее пернатое царство. Грач, конечно, птица умная и самостоятельная, но голоса у нее нет. А у нас — соловьи. Мировые соловьи. Весной наш край по ночам весь поет.

— Вы про профессора Мантейфеля слышали? — спросил генерал лейтенанта.

— Так точно, слышал, товарищ генерал!

— Каждую птичью повадку знает. И может объяснить. Ну, а насчет всяких колен, пересвистов, перезвонов, трелей, чохов и всей прочей птичьей музыки нет такого другого знатока и любителя в Советском Союзе. Просто волшебный старик!

— Вы здесь сходите? — спросила генерала молодая женщина со смеющимися глазами. — Или остаетесь?

— Я на следующей остановке сойду, — ответил генерал, нисколько не смущаясь вопросом молодой женщины. — Подумаешь, важность — пройти два квартала обратно. Я, знаете, был свидетелем удивительной одной истории. Под Ленинградом во время войны. Весной это было. Прилетели скворцы и вьются, кричат над своими скворечнями. А скворечни, как на грех, в пустой полосе между нами и фашистами. Так те открыли по скворцам огонь из автоматов. Их, видите ли, беспокоил крик скворцов. Нервные попались молодчики. Тогда не выдержало у наших сердце. «Ах так!» И открыли наши бойцы по фрицам такой огонь, что те мигом затихли.

— Вступились, значит, за скворцов, — сказала кондукторша. — Так я и подумала, как только вы начали рассказывать, товарищ генерал.

— А как же! Ведь скворец с древних времен сопутствует русскому человеку.

— Кондуктор! — крикнул сердитый голос. — Почему не даете билетов?

— Сейчас, — ответила недовольно кондукторша. Она все еще стояла около девочки и гладила грача по голове. — Сердца никакого нет у людей!

— А вы потише, гражданин, — сказала старуха недовольному пассажиру.

— Весна, значит, скоро, — вздохнул железнодорожник. — Черемуха зацветет. И полетят птицы над Россией, понесут свои песни.

— Ну, мне все-таки пора выходить, — сказал генерал. — До свидания, товарищи!

Все попрощались с генералом. Он вышел, чему-то улыбаясь, и так, улыбаясь, и пошел по улице к давно пропущенной остановке.

А пассажиры еще долго говорили о граче — предвестнике весны, о картине Саврасова «Грачи прилетели», о том, что Москва постепенно превращается в сад, где будет привольно всякой птице, и скоро весь город будет с утра до ночи звенеть от птичьего пения.

— Как это удивительно у нас получается, — сказал старик с картонной папкой. — Правительство заботится о благе людей, а от этого блага, глядишь, и перепадет кое-что даже певчим птахам.

— Так и должно получаться, — убежденно ответил худой юноша без кепки.

— Истинно так! — сказала старуха в платке. — Я это по себе знаю.

Но тут уже начинается другая история, которую я расскажу как-нибудь позже.

Геннадий Снегирев

Куколка

Однажды я гулял в лесу. Было тихо, только дятел где-то долбил дерево да синицы попискивали. И трава и ветки на деревьях были белые от инея. Вода в речке была черная. Я стоял на берегу, смотрел, как белые снежинки тают в черной воде, и думал: «А где же теперь рыбы? А летучая мышь? А бабочки? Рыбы сидят в ямах на дне. Летучая мышь где-нибудь в дупле спит. А бабочки зимой не могут спать: они маленькие и нежные, сразу замерзнут». И я стал искать бабочек. Пускай не живых, а которые от холода умерли. И в траве смотрел. И норку мышиную раскопал, нашел там крылышко от жука. И под кочкой искал. Нигде нет мертвых бабочек.

Под соснами, во мху, остался гриб, весь сморщенный. Я его стал выкапывать и в земле нашел коричневую, вроде сучка, куколку. Только на сучок она не похожа. Она похожа на бабочку без крыльев, без ножек и твердая.

Дома я показал куколку отцу. Он спросил, где я ее нашел. Я сказал, что под сосной.

— Это соснового шелкопряда куколка, — сказал отец.

Я спросил:

— Она совсем мертвая?

— Нет, не совсем. Была живая, сейчас мертвая, а весной… увидишь.

Я очень удивился: «Была живая, сейчас мертвая, а весной… Разве мертвые оживают?»

Куколку я положил в спичечную коробку, а коробку спрятал под кровать и забыл про нее.

Весной, когда снег растаял и лес стал зеленый, я проснулся утром и слышу: кто-то шуршит под кроватью. Я подумал: мышь. Посмотрел под кровать, там мыши нет, только спичечная коробка валяется. В коробке кто-то шуршит, шелестит. Я открыл коробку. Из нее вылетела золотистая, как сосновая чешуйка, бабочка. Я даже не успел ее поймать. Я не понял, откуда она. Ведь в коробке была мертвая куколка, твердая, как сучок.

Бабочка вылетела в окно и полетела к соснам на берегу реки. В лесу пели птицы, пахло травой, кричал петух, а я смотрел на пустую спичечную коробку и думал: «Она же была мертвая, мертвая!»

Ука

Пошел я на болото собирать клюкву. Набрал полкорзинки, а солнце уже низко: из-за леса выглядывает, вот-вот скроется.

Спина устала немножко, распрямился я, смотрю — пролетела цапля. Наверно, спать. Она на болоте давно живет, я ее всегда вижу, когда она пролетает.

Солнце уже зашло, а светло еще, небо на том месте красное-красное. Тихо вокруг, только кто-то кричит в камышах, не очень громко, а слышно далеко: «Ук!» Подождет немножко и опять: «Ук!»

Кто же это такой? Я этот крик и раньше слышал, только не обращал внимания. А сейчас мне как-то любопытно стало: может, это цапля так кричит?

Стал я ходить около этого места, где крик слышен. Близко совсем кричит, а никого нет. Темно скоро будет. Пора домой. Только немного прошел — и вдруг кричать перестало, не слышно больше.

«Ага, — думаю, — значит, здесь!» Притаился я, стою тихо-тихо, чтоб не спугнуть. Долго стоял, наконец на кочке, совсем рядом, откликнулось: «Ук!» — и опять тишина.

Присел я, чтоб получше разглядеть, смотрю — лягушечка сидит и не шевелится. Маленькая совсем, а кричит так громко!

Поймал я ее, в руке держу, а она даже не вырывается. Спинка у нее серая, а брюшко красно-красное, как небо над лесом, где зашло солнце. Посадил я ее в карман, корзиночку с клюквой взял и пошел домой. В окнах у нас свет зажгли. Наверно, сели ужинать.

Пришел я домой, дедушка меня спрашивает:

— Куда ходил?

— Ловил укалку.

Он не понимает.

— Что, — говорит, — за укалка такая?

Полез я в карман, чтоб ее показать, а карман пустой, только немножко мокрый. «У, — думаю, — противная ука! Хотел ее дедушке показать, а она убежала!»

— Дедушка, — говорю, — ну, знаешь, ука такая — она вечером всегда на болоте кричит, с красным животом.

Дедушка не понимает.

— Садись, — говорит, — ешь да спать ложись, завтра разберемся.

Встал я утром и весь день ходил, все про уку думал: вернулась она не болото или нет?

Вечером пошел я опять на то же место, где поймал уку. Долго стоял, все слушал: не закричит ли.

Наконец тихонько: «Ук!» — где-то сзади крикнула и опять стала кричать. Я ее искал, искал, так и не нашел. Подойдешь поближе — молчит. Отойдешь — опять начинает. Наверно, она спряталась под кочку.

Надоело мне ее искать, пошел я домой.

Зато теперь-то я знаю, кто на болоте вечером так громко укает. Не цапля это, а маленькая ука с красным животиком.

Бабочка на снегу

Когда я вышел из избушки, то ружье зарядил мелкой дробью. Думал, рябчика встречу — подстрелю на обед.

Тихо иду, стараюсь, чтобы снег под валенками не скрипел. Вокруг елки мохнатым инеем покрыты, как бородой.

Вышел я на полянку, смотрю — впереди под елкой что-то черненькое.