Москва в огне. Повесть о былом - Павел Бляхин

Когда флаги поднялись над головами толпы, церковный сторож поднял на длинной палке зажженную свечу и поджег бенгальские нити паникадила. Нити вспыхнули и мгновенно зажгли все свечи.

Знаменосцы склонили флаги. Обмакнув метелку из конского волоса в серебряную чашу, священник окропил их святой водой и благословил крестом; так обычно попы благословляли «христолюбивое воинство», отправляя солдат на войну умирать за веру, царя и отечество.

После освящения знамен священник отнес чашу в алтарь и вскоре вышел снова, но уже в одном подряснике, с епитрахилью на груди, с крестом в руках.

«Союзники» шумно двинулись к аналою.

Батюшка положил крест на аналой-трибуну, вынул из кармана помятую печатную листовку, разгладил ее и поднял к своим подслеповатым глазам.

Я весь превратился в слух.

— «Братие во Христе! — старческим, слегка надтреснутым голосом начал читать священник. — Смуты и волнения, посеянные врагами родины, тяжкою скорбию преисполняют сердце государево…»

«Это из царского манифеста семнадцатого октября», — вспомнил я, придвигаясь ближе к духовному оратору.

— «Люди русские, искони православные, подстрекаемые людьми злонамеренными, врагами отечества домашними и иноземными, бросают свои мирные занятия и скопом и насилием добиваются своих будто бы попранных прав…»

А это из воззвания Синода, открыто выступавшего с оправданием расстрела мирных рабочих Девятого января. Синод пытался заверить народ, что петербургские рабочие были якобы подкуплены иноземцами и сами виноваты в том, что пролилась их кровь.

Священник читал долго, призывая верующих к борьбе с крамолой, с врагами «веры, царя и отечества».

— Они забыли, — кричал он, — завет апостола Петра: «Бога бойтесь, царя чтите и всякой власти, от бога поставленной, повинуйтесь…»

Постепенно толстенький, казавшийся таким добродушным, батюшка загорелся, закипел яростью, маленькие глазки его налились кровью, лицо побагровело, коротенькие ручки с проклятиями вздымались к небу, призывая громы небесные на головы забастовщиков и крамольников.

«Союзники» еще теснее сомкнулись у аналоя. У многих злобой горели глаза, сжимались кулаки. Глядя в рот рассвирепевшего батюшки, иные дышали хрипло, машинально повторяли движения духовного оратора. Старики и старушки испуганно крестились, а кое-кто украдкой уходил из церкви.

Мужчина в меховом пальто с явным удовольствием оглядывал приведенных им молодцов и поощрительно кивал головой в тон батюшке.

— Эх, пугануть бы их! — шепнул мне на ухо Сережка, показывая кончик своей сирены.

— Тсс! Пуганешь там, где приказано…

В последний раз призвав на помощь черной сотне всевышнего, священник обеими руками поднял над их головами распятие и закончил проповедь неистовым воплем:

— Постоим же, братие, за веру православную, за царя-батюшку!

Мужчина в меховом пальто махнул бобровой шапкой, и в ответ на призыв служителя божия черносотенцы вдруг все разноголосо и дико грянули:

Спаси, господи, люди твоиИ благослови достояние твое.Победы благоверному императору нашемуНиколаю Александровичу на супротивный даруй…

Продолжая петь, они пошли вон из церкви вслед за своими знаменосцами.

Старики и старушки горохом рассыпались в разные стороны.

Мы тоже выскочили на улицу и в некотором отдалении последовали за черносотенцами.

Гора родила мышь…

Как будто по заказу, утро выдалось ясное, морозное, с широкими голубыми просветами в небе. Туман рассеялся. Хрустальной пылью падал иней. Торжественно сияли золотые кресты и маковки храмов. Блестели белые крыши домов.

Сегодня тезоименитство царя Николая Второго, того самого царя, который носил кличку Кровавого. Помазанник божий именник, радуйтесь и веселитесь!

Теперь уж все сорок сороков московских церквей дружно трезвонили в колокола, призывали паству на молитву о «здравии и благоденствии царствующего дома», о «поколении под нози его всякого врага и супостата», о «победе над крамолой». Спешите, кто в бога верует!

Почему же так мало православных тянется на зов своих пастырей, на звон колоколов? Неужто оскудела вера смиренных жителей первопрестольной? Или испарились патриотические чувства верноподданных царя-батюшки?

А по какому поводу толпы обывателей осаждают продуктовые магазины, ломятся в мясные лавки, в булочные, в колбасные? Вот и здесь, в Охотном ряду, за каждым мясником стоит беспокойный хвост женщин с сумочками и корзиночками.

Завтра в двенадцать часов дня, но призыву Совета рабочих депутатов, начинается всеобщая стачка московского пролетариата, которая может перейти в вооруженное восстание. Об этом все уже знают, и вся Москва охвачена тревогой. Сегодня «царский день», а завтра стачка; сегодня весело заливаются колокола, а завтра, быть может, заговорит оружие…

Выйдя из церкви, мы решили проследить, куда двинется «христолюбивое воинство», так крепко подогретое батюшкой.

Продолжая петь: «Спаси, господи, люди твоя…», черносотенцы дошли до Иверской часовни, прилепившейся к каменной арке у входа на Красную площадь, и здесь остановились. Около часовни уже стояла большая толпа народа.

По команде человека в бобровой шапке пение оборвалось, и две толпы, слившись вместе, начали строиться в ряды.

Странное впечатление производили эти люди. Многие из них были в овчинных полушубках, в синих поддевках, опоясанных кушаками или широкими ремнями, частью в серых и черных валенках, частью в сапогах с высокими калошами. Лица красные, сытые, похожие друг на друга. В середине толпы и в задних ее рядах, приплясывая от холода, стояли группами типичные босяки-хитрованцы, в потрепанных одеждах, с испитыми лицами, с наглыми, вороватыми глазами. Здесь нетрудно было узнать и переодетых городовых, таких неуклюжих в непривычной для них гражданской одежде.

— Все это одна шайка, — сказал Сережка, опустив руку в карман пальто, где у него покоился «бульдог». — В первых рядах охотнорядцы, мясники и торговцы, а дальше всякий сброд. Гляди, брат, в оба!

— Гляжу…

Толпа наконец построилась в ряды. Вперед вышли двое кряжистых мужиков: один — с большим царским портретом в руках, другой — с иконой Николая-угодника, тезки царя. Позади них, видимо для охраны, встал здоровенный парень с толстой суковатой дубинкой вместо трости. На его кудлатой голове еле держалась потрепанная шапка. Лицо помятое, уши красные, под левым глазом синяк.

— Босяк с Хитрова рынка, — определил Сережка.

Подняв знамена, воинство двинулось на Красную площадь.

Мы — за ними.

Особенно громко и торжественно гудели колокола кремлевских храмов. Однако и сюда народ стекался тоненькими цепочками.

Наконец раскрылись Спасские ворота, и под веселый звон колоколов Успенского собора на Красную площадь, к Лобному месту, двинулась армия попов и синодальных певчих во главе с епископом. Бее нарядились, как на пасху, — в золотых и серебряных ризах, в руках парчовые хоругви, чудотворные иконы, большой портрет царя-именинника. Шли и пели: «Спаси, господи, люди твоя…»

По обеим сторонам шествия, как солдаты на параде, выстроились хоругвеносцы с иконами и хоругвями.

На это пышное зрелище к Лобному месту со всех сторон стал сбегаться народ: кто за царя помолиться, кто послушать «благолепное» пение, а большинству было просто интересно поглазеть на церковное представление.

Сопровождаемый свитой духовенства и московской знати, епископ серпуховской Трифон с трудом поднялся на Лобное место. В руках золотой крест, на маленькой голове огромная митра, усеянная драгоценными каменьями, на плечах нелепая парчовая риза, ниспадавшая почти до пяток. Все это сооружение горело и сверкало на солнце, как золотой монумент, как языческий идол. Рядом с ним встал громоздкий, бородатый, черный как жук протодьякон с дымящимся кадилом в руке. На его широком, круглом лице красовался сизый, дулеобразный нос. Воздев бороду к небу, он тряхнул кадилом над толпой, стоявшей внизу, и синяя струйка дыма взвилась в холодном воздухе. Молебствие о здравии и многолетии Николая Второго началось…

Запоздавшие «союзники» быстро пересекли площадь и, оттесняя публику, плотным кольцом окружили Лобное место.

Мы вошли в толпу любопытных. На Лобном месте вперемежку с духовенством стояли высокопоставленные лица — военные и штатские. Среди них я заметил и самого градоначальника, барона Модема, — он усердно крестился и закатывал глаза под лоб.

Молебствие шло ускоренным темпом. В многочисленной толпе, окружавшей Лобное место, отцы духовные, кажется, чувствовали себя неспокойно. Дьяконы и священники робко жались друг к другу, с опаской поглядывая вниз, на свою паству.