«...Расстрелять!» – 2 - Александр Покровский

Отработка вахты разгоралась стремительно: «А-ва-рий-на-я тревога! Пожар в восьмом!..» Дима подождал, чтоб разгорелось посильнее, попрыгал еще, чтоб получилось попотнее, и вломился в заму в каюту.

Сан Саныч Глоба, боевой замполит, спал, свернувшись на подушке, как бедный козленок, оставленный мамой.

«Даже жаль гада», – подумал Дима и встряхнул зама, как варвар мумию.

– Сан Саныч!

– Га?!

– Сан Саныч?

Зам некоторое время сохранял форму подушки.

– Пожар!

Дима задышал горелым.

– Там пожар! В восьмом! Там люди не идут в огонь! Там горит! Я один! Я побежал! – крикнул он уже на бегу и швырнул зама обратно на подушку.

Зама тут же с нее сдуло. Возможность быстрого конца сделала его с лица зеленым.

В центральный зам вбежал в трусах, волосато задрыгал, босоного зашлепал и заорал болотной выпью так, будто сзади его ели вилкой:

– Встать! Немедленно в огонь! Все в огонь! За мной! Я приказываю встать!

Пока он бежал до центрального, Дима уже успел умыться и собрать вахту для разбора учения. Вахта вытянула физиономии: учились, учились – на тебе!

– Встать!

Дима опомнился первым:

– Так, трое, вот вы, взять его – он у нас глобнулся!

Зама схватили и головой по ступенькам, как неразумную гориллу, потащили в каюту. Там его связали и уложили.

Зам сначала обомлел, а потом, даже связанный, хрипло плевался, сражался и кричал:

– Скотина! Я тебе покажу «глобнулся»! – но потом он затих и обещал вести себя хорошо. Утром Диму поволокли к начпо.

– Товарищ Батонкин…

– Я не Батонкин, а Буханкин.

– Понятно. Ну, так объяснитесь. Что это такое? В чем дело?

– Шутка это, – сказал Дима. – Фокус. Пошутил я. А он и обиделся. Но ведь без шутки нельзя, понимаете? Вот если б я над вами пошутил, вы бы тоже обиделись? А в войну? Без шуток на передовой трудно было. Я читал. И над замполитами шутили. И ничего. Все понимали. А как я добежал раньше него, а? И уже умыться успел. Вот, хотите, я вам сюда воду напущу? Хотите?

Начпо невольно оглядел каюту: ниоткуда даже не капало.

– При чем здесь вода?!

– Это просто фокус такой, – Дима умоляющими глазами смотрел на начпо, – понимаете, фокус. Закройте глаза, сосчитаете: «И-раз, и-два, и-три», откроете глаза – и кругом вода. Вот по этот стол. Даже брюки замочите. Хотя не замочите. Просто сядете повыше. А закроете опять глаза, сосчитаете до трех – и воды как не бывало. И сухо везде. Вот хотите? Вот если я вам такой фокус покажу, вы меня простите?

Вообще-то авантюризм не свойственен нашему политотделу, нашему политотделу свойственно, скорее всего, любопытство.

Начпо свернул свой коврик, положил его повыше, взял в руки нижние ящики стола и, чтоб не замочить штаны и бумаги, сел на стол, по-турецки скрестившись, закатил глаза и, покачиваясь, как мулла па закат, затянул: «И-и-и-раз!»

При счете «и-раз» Дима пропал из каюты со скоростью вихря и в одно дыхание, с аварийным до пояса лицом, влетел к командиру дивизии.

– Скорей! – завопил он дурным голосом. – Там начпо! Совсем уже! А то не успеем!

Командир дивизии выпрыгивал из-за стола и мчался к начпо ровно полсекунды.

За это время Дима успел натараторить ему в спину:

– Вызвал меня для беседы и вдруг наклоняется ко мне, глаза вот такие бешеные, и говорит шепотом, сейчас, говорит, вода здесь будет, надо, говорит, спасаться. Влез на стол и сидит там, а сам все считает и считает. Чего-то.

Когда они ввалились к начпо, тот все еще сидел на столе в позе лотоса, обняв ящики, и, закатив глаза, занудно бредил: «И-и-и-три!»

– Даниил Аркадьевич!

– А?

Есть на флоте минуты, когда тебя удивляет вот это волосатое колченогое напротив.

– Что с вами?

На начпо еще не сошло Божье озарение.

– Так… ведь вода-а… должна… пойти… – потерянно тянул он.

– Какая вода? Очнитесь!

Начпо очнулся и захлебнулся хлынувшей злобой. Прямо со стола он позвонил начпо флотилии. – Этот Батонкин! – выл он в трубку. – То есть Буханкин!

Диму уволили в запас через месяц.

Чудовище

В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра.

Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьем в кунсткамеру Петра Первого.

Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило.

С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта.

Так он был безопасен.

– Где сейчас чудовище?

– В первом. Там редуктор ВВД травит.

– Он что, там один, что ли?

– Да…

– С ума все посходили. Он же сейчас убьется или поллодки разнесет.

– Да что он, совсем дурной?..

Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления – редуктора ВВД; осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками.

С той стороны его караулило четыреста килограмм.

– ПАРАЗИТИНА!!!

Так никто из людей еще не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влет, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду.

Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад.

– Убить меня хочешь?! – орал старшина. – Зарезать?! В тюрьму посадить?! Мозги захотел на переборку?! Ну, ладно тебя, дурака, убьет, черт с ним, но я-то за что страдаю?!

Через минуту старшина уже сделал редуктор и успокоился.

– Слушай, Серега, – сказал он, – лучше б тебя убило. Я вот так подумал, честное слово, ну сдал бы я эту несчастную десятку на погребение и успокоился навсегда. Сидел бы дома и знал, что все на свете хорошо: лодка не утонула, ты – в гробу…

Серега в этот момент сокрушался. В этом он был большой мастер, большой специалист. Вешал голову и сокрушался. Лучше него никто не сокрушался.

Но иногда… иногда в нем, как болезнь, просыпалась первобытная жажда труда, и тогда он удирал от всех, он исчезал из поля зрения и приходил в свой отсек. Он ходил по пустому отсеку хозяином, человеком, властелином металла; он ходил по отсеку и подходил к работе; он подходил к работе, как скрипач к скрипке перед извлечением из нее божественных звуков; он брался за работу, делал ее и… взрывался.

Однажды взорвался компрессор: блок осушки веером разнесло в мелочь; на палубе выгородки на каждом квадратном сантиметре лежал маленький рваный осколок.

Блок осушки рванул у Сереги в руках, но на нем не было ни единой царапины: Серега был целенький, как в свой первый день.

Лодку встряхнуло. Из центрального и из других отсеков в первый бежали все кто мог.

– Где чудовище? – спрашивали на бегу.

– В первом! – отвечали и молотили сильнее. Навстречу им через переборку, как слоненок из слона, вылезал Серега. Он встал наконец и затрясся курдючным задом.

Когда Серега отошел от потрясения, он рассказал, как это все произошло в его ловких ручонках. При этом он пользовался только тремя словами – «я», «оно» и «вот».

– Я – вот, – говорил он, и глаза его вылезали из орбит от пережитого, – а оно – вот! Я – вот! А оно – вот!!!

В конце концов его продали на берег.

Ходили продавать всем экипажем. Сначала предлагали всем подряд за бутылку спирта, но из-за такой маленькой посуды его никто не брал. В конце концов сговорились за ведро, А потом еще добавили.

Чудовище, покорно сменив хозяев, вздохнуло и, обмякшее, осталось на берегу.

А все остальные вздохнули и ушли в автономку.

Озон

Науку теперь в одиночку не делают. Ее теперь делают большим количеством. Вот лежим мы с Вовой в каюте: он на нижней полке, я – на верхней, – а исследования наши продолжаются. Мы с ним озон посланы искать. Померещилось некоторым линзоглазым, что на подводных лодках этой дряни навалом, из-за чего они и горят, сирые. Дебилизм, конечно, но что делать: лучше меня на эту затею никого не нашлось. Как только автономкой запахло, так у всех в нашей чудной конторе, знаете ли, уши завяли, из носа чернь закапала, и гайморовы пазухи сейчас же протекли. Вот я и корячусь теперь за всех цитрусом. Это у меня двенадцатая автономка.

Когда я в первую свою собирался, с нами тоже наука мечтала отправиться. Прибыл какой-то хрен светозарный, влез он решительно в рубку, встрепенулся и еще чего-то руками хотел сделать, но как только он прорубь верхнего рубочного люка узрел, так ему сразу же как-то плохо стало: чуть в отверстие не выпал – и за сердце, и на носилки, и с пирса долой. Передал мне через кого-то чемодан со своими стеклянными глупостями – индикаторными трубками – и инструкцию на 127 листах, чтоб я не спал, не жрал, а только ходил и мерил. По телефону проинструктировал меня и отъехал.