Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

— У вас была моя жена?

Я не знал, что ответить, так как дал даме честное слово скрыть от мужа наш разговор. Долгорукий заметил мое замешательство и сказал:

— Бросьте скрытничать. Она призналась мне во всем. Вчера ночью.

— Но ведь это непоследовательно. Она просила меня не говорить вам ничего.

— Ах, вы не знаете Юлии! У нее семь пятниц на одной неделе. Я хотел скрыть от вас факт ее существования и оставить ее здесь. Но она оказалась хитрее меня. Вы действительно хотите дать ей денег?

— Да, конечно.

— Напрасно. Она прокутит их в три дня. Впрочем, если у вас есть лишние, это будет доброе дело. С деньгами в кармане она выйдет замуж и это устроит ее на полгода. Впрочем, бросим этот неприятный разговор.

2 апреля. Наша одежда высохла, но страшно пахнет карболкой. Я облил ее одеколоном и оставил висеть на дворе. Но запах карболки держится стойко.

Сегодня приходила княгиня Долгорукая. Она была поразительно хороша собой, хотя в том же платье.

Она не стала первая говорить о деньгах. Свое появление она объяснила тем, что пришла просить меня сохранить жизнь ее мужа во время нашего путешествия. Кажется, она знает уже, что мы отправляемся в сторону, противоположную Константинополю.

Я передал ей конверт с деньгами. Там было сто фунтов — золотом и бумажками. Княгиня цепко ухватила конверт и начала считать деньги. Досчитав до пятидесяти фунтов, она покраснела, замешалась и спрятала конверт на груди.

— Вы мне оставляете слишком много, — сказала она растерянно.

Безусловно она мне симпатична, хотя представляет собой как бы негатив Мабель. У нее черные волосы, широкие плечи и легкогнущаяся тонкая талия, вероятно унаследованная от какой-нибудь бабушки-француженки. Я знал, что вижу ее в последний раз в жизни. И хотя этот последний раз был всего вторым, мне было жаль с ней расставаться. Она казалась мне давно знакомой, — это потому, должно быть, что я видел, как она плакала и ела.

Мне захотелось ей сделать какую-нибудь маленькую приятность. Но я не знал, что разрешается в русском обществе. Однако решив, что здесь утрачены все приличия, я подал княгине флакон испанских духов, который купил у контрабандиста в Гибралтаре. Княгиня покраснела, как девочка, и очень тихо сказала:

— Мерси… Вы очень добры, капитан Кент. Как жаль, что вы уезжаете…

И она посмотрела нескромно, но сама сейчас же испугалась этого взгляда. Протянула мне руку, которую я почтительно поцеловал. Ушла, опустив голову.

Во время обеда с "Зодиака" привезли зашифрованную телеграмму. Мы быстро разобрали ее с Рейли. В телеграмме было:

"Британия предложит большевикам перемирие, хотя на победу Врангеля не рассчитывает. Нужно, чтобы Кент наладил идеальную связь Москвы с Лондоном и собрал исчерпывающий материал для возможной перемены политики".

Телеграмма была подписана Варбуртоном, и я принял ее за дружеское напутствие симпатичного майора. Вместе с Рейли мы зашифровали ответ, извещающий, что я выступаю 3 февраля.

Мне приятно, что меня поняли в Лондоне. Переговоры о перемирии, конечно, дадут Врангелю возможность собраться с силами. Меня только несколько смущает известие о возможной перемене политики. Что еще придумал Черчилль?

Однако раздумывать на эту тему мне сейчас некогда. Я должен запечатать эту тетрадь и послать ее на "Зодиак".

Завтра — в Москву…

(Перенесено из записной книжки и восстановлено по памяти в апреле и мае 1921 года)

Рано утром 3 апреля мы с Долгоруким облачились в солдатские одежды и турецкие башмаки. Шинели в общем были крепки, и заплаты на них Долгорукий сделал из декоративных соображений. В различные части наших костюмов мы зашили банковые билеты. В путевые мешки положили белье, штиблеты и револьверы. Взяли чайники. Затем я простился со злым и ворчливым англичанином Рейли, который тут же выразил надежду, что я взорву Кремль. Я улыбнулся ему в ответ, и вот мы вышли на белую севастопольскую улицу, поднимая ногами пыль, чтобы поскорее замаскировать подозрительную чистоту нашей рваной одежды.

Было шесть часов утра. На тротуаре противоположной стороны улицы я увидел княгиню Долгорукую. Она стояла у стены дома, закрыв лицо букетом фиалок. Я испугался, что она подбежит к нам и этим нарушит наше инкогнито. Ускорил шаги. Княгиня поняла, что мы избегаем встречи с ней. Но она не осталась на месте, а следовала за нами в отдалении.

Чтобы прикончить эту историю, я предложил Долгорукому войти в какой-нибудь двор и там проститься с женой. Мы завернули в первые же ворота. Княгиня, поняв наш план, вошла вслед за нами. С улыбкой она протянула мне фиалки, а потом бросилась на шею к мужу. Она порыдала немного у него на груди, дрожа всем телом. Долгорукий, видя мое нетерпение, отстранил ее и сказал строго:

— С первым же пароходом уезжай в Константинополь и жди от меня вестей в английском консульстве.

Она кивнула головой и села на лавочку под белой акацией, безнадежно закрыв голову руками. Я спрятал фиалки в свой дорожный мешок и сказал Долгорукому, что дальше мешкать невозможно. Не оборачиваясь, мы вышли за ворота. Тут я оглянулся на один миг. Княгиня внимательно смотрела нам вслед. Поймав мой взгляд, она сделала руками какой-то странный жест: схватила себя за плечи. Я не понял, что это значит, но возвращаться и разговаривать на эту тему уже не мог. Город просыпался.

В ту пору, под влиянием еще не окончившейся паники, поезда ползли переполненными только в одну сторону — на юг. Обратно составы шли полупустыми, так как никому не хотелось ехать к большевикам. В один из таких составов мы и подсели на Севастопольской товарной станции. Долгорукий что-то заплатил кондуктору, и он оставил нас в покое. Медленно, как будто бы нас тащила улитка, мы доехали в товарном вагоне до Симферополя.

Там Долгорукий переговорил с начальником станции и из его слов понял, что красные вторглись в Крым. Станция была забита порожними и гружеными вагонами, порядка никакого не было, и военные люди сводили свои счеты с железнодорожниками тут же, на вокзальных путях. Из всего этого мы сделали вывод, что ждать дальнейшего движения нашего поезда вперед — глупо. Мы решили заночевать в нашей теплушке. Но в это время из Севастополя прибыл поезд, набитый солдатами. Это была воинская часть, высланная к перешейку.

Солдаты были совершенно деморализованы. В вагонах играли на гармошках, пели и ухали. Вероятно, поезд потому только двигался вперед, что на его первой и последней платформах стояли пулеметы. Рядом с пулеметами офицеры на персидских коврах играли в карты.

Мы начали просить солдат, чтобы они взяли нас в вагоны, но они не соглашались, ссылаясь на тесноту. Чтобы не раскрывать своего инкогнито, мы не хотели обращаться к офицерам. Надо было предпринять немедленно что-нибудь решительное, так как поезд мог уйти без нас.

Пока паровоз набирал уголь, Долгорукий прошелся вдоль состава, засунув пальцы в рот и свистя очень громко соловьем. Это заинтересовало солдат. Князя подозвали к одному вагону и начали расспрашивать, откуда он взялся. Долгорукий, подражая простонародному произношению, закричал:

— От турок, братцы! Два года в плену был. Всю Турцию насквозь прошел. Вот-то чудес, братцы, насмотрелся!

В результате такого заявления князя через четверть часа мы оба оказались в вагоне, среди пропотелых, вонючих солдат. В оплату за места в вагоне Долгорукому пришлось без перерыва свистеть, сквернословить и рассказывать небылицы про турецкие гаремы, что он делал очень искусно и не без удовольствия. Он еще не кончил своих рассказов, когда поезд тронулся, и таким образом мы добились своей цели. Но князь совершенно вымотался, развлекая солдат. Только к ночи они сжалились над ним и позволили прилечь. Я лёг рядом с ним к стенке, надеясь немного отдохнуть, Но мы не успели заснуть, как на какой-то станции в вагон вошел унтер-офицер с вооруженными солдатами и потребовал, чтобы мы шли на допрос в офицерский вагон. Кто-то донес, что мы влезли в теплушку, к солдатам, и в нас заподозрили большевистских агитаторов.