На пустом месте - Дмитрий Быков

Если пафосом «Войны и мира» было именно пробуждение человеческого в человеке под действием событий экстремальных и подчас чудовищных, то главной мыслью «Тихого Дона» оказывается отсутствие этого самого человеческого. Устроить публичную расправу, побить дрекольем, утопить в тихом Дону – да запросто же! Тут и открывается смысл названия: течет река, а в ней незримые омуты, водовороты – просто так, без всякой видимой причины. И ни за омуты, ни за бездны свои река не отвечает. Ей все равно, между каких берегов течь. И на нравственность ей тоже, по большому счету, наплевать. Она имморальна, как всякая природа. От славного казачества остался один пустой мундир да воспоминания стариков, у которых уже и бороды позеленели от старости,- что-то про турецкую войну.

«Тихий Дон» – книга уникальная, надежда в ней отсутствует. Мало кому, вероятно, было такое позволено. Уж какие люди склоняли Шолохова написать счастливый финал! После третьей книги Алексей Толстой целую статью написал – верим, мол, что Григорий Мелехов опять, и уже окончательно, придет к красным. А он не к красным пришел. Он пришел к совершенно другому выводу, и это становится в шолоховской эпопее главным: народ, не соблюдающий ни одного закона, народ, богатый исключительно самомнением, традициями и жестокостью, разрушает свое сознание бесповоротно. Остаются в нем только самые корневые, родовые, архаические связи. Родственные. Стоит Григорий Мелехов на пороге опустевшего своего дома, держа на руках сына,- вот и вся история. Последнее, чего не отнять,- род. И зов этого рода так силен, что пришел Мелехов на свой порог, не дождавшись амнистии. Ее ожидают к Первомаю, а он вернулся ранней весной, когда солнце еще холодное и чужой мир сияет вокруг. Его теперь возьмут, конечно. Но кроме сына – не осталось у него ничего, и этот зов оказался сильнее страха.

Вывод страшный, если вдуматься. Потому что стихия рода – не только самая древняя, но еще и самая темная. Впрочем, когда человек мечется между красными и белыми, это тоже эмоция не особенно высокого порядка. Такой же темный зов плоти, как метания между женой и любовницей. За эту аналогию Шолохову двойное спасибо: сколько я знаю людей, бегающих от бурного либерализма к горячечному патриотизму,- с такой же подростковой чувственностью, с какой они же скачут от надежной домашней подруги к дикой роковой психопатке с бритвенными шрамами на запястье и черным лаком на ногтях…

После двадцати лет перестройки (и как минимум десяти лет бессмысленных кровопролитий) пришли мы все к тому же самому. Ничего не осталось, кроме этой родовой архаики. Ни убеждений, ни чести, ни совести. Только то, что Виктория Белопольская еще после выхода «Брата» определила как самый древний и самый первобытный инстинкт родства.

Впрочем, ведь и Пелевин в эссе 1989 года предсказывал, что перестройка – как и все революции – окончится впадением в первобытность. Да и война у Шолохова окончится потом именно тем же – народ-победитель в сорок пятом году так же почувствовал себя преданным, как в семнадцатом. И все, что осталось бывшему военнопленному,- это обнимать чужого сына. Почему-то эту параллель с гениальным рассказом «Судьба человека» стараются забыть, когда ищут другого автора «Тихого Дона». А ведь история-то – о том же самом: о людях, которые могут вынести что угодно, но на собственной Родине оказываются чужими: из-за плена. А когда Родина, ради которой столько мучился, глядит на тебя с подозрением, как чужая,- что остается, кроме мучительных поисков родной крови?

«Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово: «Сынок… сынок…»

И через двадцать пять лет другой ребенок отзовется:

«Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!»

Больше нет ничего. Ни традиции, ни правил, ни границ, ни Родины, ни будущего. Потому и простирается вокруг «сияющий под холодным солнцем мир», и все, что в нем остается,- ребенок.

Страшная книга. И очень хорошая. Так и видишь молодого человека, который, сочиняя ее, повзрослел – и додумался до такой горькой правды о своем звероватом и трогательном народе, что больше ничего подобного написать не смог.

Патриоты, откажитесь от Шолохова. Он – не ваш.

2005 год

Дмитрий Быков

Пегги против Скарлей

американский Шолохов был маленькой упрямой женщиной

Глубоко под нью-йоркским асфальтом дожидается своего часа капсула из огнеупорного стекла длиной 2 метра 28 сантиметров, с надписью «Вскрыть в 6939 году». Ее торжественно заложили для потомства после первой Нью-Йоркской всемирной выставки 1939 года. В капсуле находятся наручные часы, пачка сигарет, женская шляпка, мужская трубка, текст «Отче наш» на основных европейских языках, около тысячи фотографий, образцы шелковой и хлопковой ткани и еще штук тридцать великих достижений западной цивилизации. Книга там одна – «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл. Неудивительно, что Митчелл спокойно относилась к постигшему ее творческому бесплодию: если от всей американской истории решено было оставить для будущего одну книгу, как-нибудь можно смириться с тем, что эта же книга останется от целой человеческой жизни. В единственном числе. Без сиквелов, приквелов и перепевов.

«Унесенные», конечно, далеко не «Война и мир». Это, скорее, американский «Тихий Дон», и судьба Митчелл удивительно похожа на судьбу Шолохова, не говоря уж о множестве параллелей между самими романами. Она так же начинала с журналистики (не особенно талантливой, но эффектной), так же широко пользовалась печатными источниками и устными мемуарами родни, скрывала обстоятельства своей личной и перипетии внутренней жизни, прославилась резкостью в обращении с репортерами, а о книге, подарившей ей бессмертие, высказывалась скупо. Консультировать экранизаторов отказалась (Шолохов отделывался общими фразами и разговоров избегал). Что до книг, тут сходства очевидные. И та и другая – о гражданских войнах; обе написаны от лица побежденных – ибо именно на стороне побежденных южан была Скарлетт, да и Мелехов у красных не прижился. Обе книги – хотя шолоховская не в пример сильней и натуралистичней – изобилуют трагическими эпизодами и кровавыми сценами, и в основе успеха обеих – одна и та же неизменно работающая схема: сильная любовная история (любовь-соревнование, любовь-битва) на фоне великой братоубийственной резни.

Причина, по которой оба автора так ничем и не подтвердили впоследствии репутацию гениев, не допрыгнули до собственной планки,- проста: настоящие писатели, Шолохов и Митчелл отлично понимали, что в своих эпических романах выразились полностью. Все остальное будет самоповтором. Обе книги и писались как единственные, с установкой на «дальнейшее молчанье». Митчелл начала работу над своим эпосом в двадцать с небольшим, как и Шолохов; закончены книги были почти одновременно («Тихий Дон» дописан вчерне к 1936 году, когда Маргарет Митчелл набралась наконец смелости отдать свой шедевр в печать,- но Шолохов, умный и скрытный казак, ждал кратковременной оттепели 1939-1940 годов, чтобы пропихнуть в печать роман именно с таким финалом, без всякого перехода Мелехова на сторону красных). Иной раз подумаешь – а ведь Глебов с Быстрицкой (актеры в герасимовской экранизации «Тихого Дона» 1957 года) могли бы быть отличной парой в российский киноверсии «Унесенных ветром» – уж как-нибудь Ретт и Скарлетт получились бы у них не хуже; да и Кларк Гейбл с Вивьен Ли отлично изобразили бы Григория с Аксиньей. (Кстати, пара Прохор Громов – Анфиса Козырева из «Угрюм-реки» у них бы тоже получилась, поскольку «Унесенные» и «Дон» очень похожи еще и на этот сибирский эпос,- и все они скроены по одному образцу).

Реальная биография Маргарет Митчелл еще темней и загадочней, нежели шолоховская: оба изрядно запутали следы и натянули нос будущим биографам. Никто не знает, как из еле-еле грамотного вешенского чоновца, а впоследствии московского фельетониста, получился реалист колоссальной мощи; не совсем понятно, как из антлантской журналистки, инсценировщицы чужих посредственных сюжетов и сочинительницы сентиментальных историй, получилась лучшая историческая романистка в американской прозе. Хотя здесь как раз особенной тайны нет: и «Тихий Дон», и «Унесенные ветром» – книги довольно простые, без выкрутасов и закидонов, на грани массовой беллетристики, и в массовом сознании положение их так незыблемо именно потому, что этим самым сознанием они и порождены. Свой человек писал, знающий, какие детали цепляют слушателя. Утонченный любитель европейской литературы сроду не написал бы такую бесхитростную вещь, как «Унесенные». «В этом романе нет исторической философии, все мысли в нем элементарные, и неразрешимых нравственных коллизий он не содержит»,- скромно писала Митчелл в частном письме. Это простая история, просто рассказанная – не свободная, кстати, от дилетантских длиннот и графоманских излишеств; пусть не обижаются патриоты, но ведь и в «Доне», особенно в первой его половине, таких длиннот полно – по книге прямо-таки видно, как автор учился писать. В прозе Митчелл случаются страницы, писанные словно романтической десятиклассницей, взявшейся описывать историю своей семьи. Зато к концу!…