Паладин - Симона Вилар

Но сейчас аль-Адиль позволит себе отвлечься от этих проблем, он будет только отдыхать и наслаждаться. Конечно, следует еще разобраться, что еще подпортил в Монреале посланец Старца Горы, однако потом… Аль-Адиль улыбнулся, вспомнив нежное личико Джоанны де Ринель. Теперь она принадлежит только ему, и вскоре сама поймет это. Как там сказал евнух Фазиль? Она словно кошка, которая шипит и выпускает коготки, но может и замурлыкать, если ее приласкают. Что ж, аль-Адиль не сомневался, что вырвет из ее груди это ласковое мурлыканье. Иначе и быть не может… Если, разумеется, упрямица не воспротивится, иначе тогда ей придется ублажать не милостивого к ней аль-Адиля, а кого-то из его воинов. Ибо непокорную женщину он не потерпит! Но эмир Малик надеялся, что до подобного не дойдет. Ему будет горько так с ней поступить…

Через узкое открытое окно донесся протяжный крик муэдзина. Аль-Иша, ночная молитва. Малик вздохнул. Великий Пророк сказал: «В этом мире мне милей всего женщины и запах благовоний», но при этом добавил: «Но настоящей усладой очей моих является молитва». И, шепча эти слова, аль-Адиль опустился на колени и повернулся лицом в сторону священной Мекки. Во время молитвы никаких суетных сомнений, никаких мыслей о бренности всего сущего. Ведь все бренно, а душа должна стремиться к Аллаху, ибо только подле Всевышнего человека ждут истинное успокоение и радость…

Джоанна в этот час тоже слышала крик муэдзина и облегченно вздохнула, поняв, что этим вечером ее уже не побеспокоят. Она жестом отпустила своих женщин на молитву, сама же осталась сидеть в нише окна, обхватив колени и размышляя о том, что ее ждет.

Еще ранее, со слов угодливого Фазиля, она догадалась, что ее положение изменится после родов. Женщина понимала, что от ее покорности зависит, увидит ли она еще когда-нибудь свою дочь. Для Джоанны подобное обстоятельство многое меняло. Можно быть гордой, независимой, можно восстать против целого света… пока это не коснется твоего ребенка. Женщина с ребенком более уязвима, более зависима, более готова смириться. Джоанна осознала это, едва у нее забрали малышку Хильду. Все, что угодно, только бы вернуть свое дитя! Без дочери у молодой женщины постоянно возникало ощущение, будто у нее вырвали кусок сердца, и эта рана болела и кровоточила не переставая. Она скрывала эту боль — ее воспитание, ее воля заставляли утаивать от посторонних эту муку, но стоило ей прикрыть глаза, и ее дочь появлялась перед ней, словно она была рядом, — такая маленькая, прекрасная, беззащитная. У малышки Хильды были мягкие светлые волосики, легкие, как пушок, а ее кругленькие глазки с блуждающим взглядом казались удивительно синими, как у котенка. Но при этом черты ее маленького личика отличались индивидуальностью, чего обычно не бывает у новорожденных, и она так походила на Мартина… Но где он, Мартин? Уехал, скрылся, она сама помогла ему бежать, и, уж конечно, он не вернется, чтобы спасти своего ребенка. Он даже не знал о том, что Джоанна родила его дитя… По сути, у малышки Хильды теперь не было никого, кто бы защитил ее, кроме матери… которая сама нуждалась в помощи. Но рассчитывать Джоанна могла только на себя. Те, кто пленил и удерживал ее здесь, создали видимость ее гибели, и высокородная родня ничего о ней не ведает, у самой Джоанны нет возможности сообщить о себе, нет даже надежды на помощь старшего брата, с которым они расстались врагами и который сказал напоследок, что не желает ее знать. Как не пожелает искать и спасать ее муж Обри. Но на супруга Джоанна совсем не надеялась. Даже вспоминать Обри ей было неприятно: когда исчезает любовь, только неприязнь и раздражение остаются в душе. Поэтому о супруге лучше вообще не думать. Итак, что же ей оставалось?

— Ваше положение скоро изменится к лучшему, — убеждал ее толстяк Фазиль, — вас ждет возвышение… даже несмотря на ваше предшествующее коварство. И вы должны неимоверно гордиться тем, что вызвали столь постоянное и непреходящее чувство у благородного эмира аль-Адиля!

По крайней мере после отступления крестоносцев жизни Джоанны более ничего не угрожало. И что бы ни говорил в прошлом злобный Абу Хасан, аль-Адиля Джоанна интересует уже не как заложница, а как понравившаяся ему женщина.

Несмотря на снедавшую тревогу о дочери, Джоанна держалась с показной невозмутимостью. Она с улыбкой наблюдала за присланными развлечь ее танцовщицами, порой сама наигрывала на предоставленной новой лютне, в вечерние часы прогуливалась по сводчатым переходам крепости, где уже не было мусора и где все спешили ей поклониться. Ее женщины из кожи вон лезли, чтобы еще больше украсить свою госпожу, а богатые дары, какие она получала — кашемировые шали, легкие вуали, драгоценности, ароматические смолы, — приводили их в неописуемый восторг.

Даже армянка Даниэла, некогда упрекавшая Джоанну в недостаточной суровости к иноверцам, теперь уверяла, что судьба обошлась с англичанкой достаточно милостиво.

— Конечно, вы не станете законной супругой эмира Малика, если не желаете погубить душу и отречься от Иисуса и Его Пречистой Матери, — говорила армянка, умащивая тело Джоанны ароматными благовониями. — Но учтите и то, что наложница знатного человека, кроме всего прочего, пользуется еще и особым почтением.

«У меня просто нет выбора, — с тоской думала Джоанна. — Я отвечаю за своего ребенка, мне надо любым способом вернуть маленькую Хильду. Аль-Адиль не кажется мне настолько жестокосердным, чтобы навсегда разлучить меня с дочерью», — рассуждала она.

Джоанна пыталась представить, как примет аль-Адиля… Сплетет с ним ноги, как он это называл. Ранее, когда у нее оставалась надежда вернуться к своим, она и мысли не допускала о подобном. Забыть о гордости, о своей чести знатной дамы, отогнать прочь ту слабость, когда ей наиболее легким кажется просто броситься в бездну со стен Монреаля… Но Джоанна была слишком хорошей христианкой, чтобы погубить свою вечную душу грехом самоубийства. И опять же — Хильда… Да, ей придется стать наложницей сарацина. Но потом… О, за показной покорностью она затаит надежду на освобождение. Рано или поздно, но она сможет вырваться, сможет сообщить о себе единоверцам, сможет сбежать…

Той ночью она заснула в слезах. Думала о ребенке… Но ночью ей приснилось нечто совсем иное. Это был один из тех снов, какие стали посещать ее в последнее время после того, как она оправилась от родов. Ее муж Обри назвал бы это бесстыдством… Ибо ей снилось сплетение тел, она почти ощущала нежные прикосновения, горячее дыхание, в ее теле нарастала сладкая мука…

Джоанна застонала во сне, заметалась, разбрасывая покрывала, и проснулась. Приподнявшись на локтях, она судорожно всхлипывала, нервно сжимала колени, в ее теле будто еще крутился сумасшедший вихрь желания. Она хотела продолжения того, что так явственно ощущала во сне. С кем? Кто ей снился? Был ли это ее возлюбленный Мартин, о котором она столько грезила, или… Малик? О, ей хотелось, чтобы это был хоть кто-то, кому бы она отдалась, с кем бы утолила снедающий ее телесный голод, заставлявший ее извиваться и испытывать желание вырваться из собственного тела — напряженного, дрожащего, изнывающего… Воистину бесстыдство! Увы, эти возбуждающие желания и греховные помыслы волновали Джоанну куда сильнее, чем следовало. И она ничего не могла с этим поделать…