Танец мотыльков над сухой землей - Марина Москвина

Возле собора Санта-Маджоре во время праздничного шествия в честь святого Бенедиктина встретили сотрудников Государственного Центра современного искусства Сашу и Андрея. Они должны были привезти видеопроекторы для выставки «Артсаунд», и вот эти видеопроекторы у них украли по дороге, причем у Андрея — вместе с чемоданом. Теперь им ничего не оставалось, как разгуливать по вечернему Риму и славить святого Бенедиктина.

Андрей говорит:

— Я даже дверь не закрываю, когда ухожу. А чего мне прятать? У меня ничего нет.

В какой-то момент Андрею сказали, что чемодан нашли.

— Небось там все перерыли, — говорю.

— …все перемерили, — подхватил Леня, — и ничего не подошло. (Андрей высокий, корпулентный.) Сама подумай, — говорит Леня. — Вот украдут чемодан у Пацюкова. Какой-нибудь молодой худой араб. Или поджарый негр. Достанет вещи Виталия. Ну, кому они подойдут? Брюки широкие, пиджаки неимоверные…

— Почему? Как-то раз меня тоже обворовали, — сказал Виталий.

Где-то он купил себе модные брюки, то ли в Нью-Йорке, то ли в Мюнхене, упаковал, сдает багаж и видит, его чемодан весит 12 кг. А пишут: «11.500». Он очень удивился, ну, думает, ерунда, какое это имеет значение? В Москве чемодан открывает — все на месте, а новых брюк нет. В чем дело? А ему отвечают: «Ваш чемодан как весил, так и весит 11.500, ни грамма не убавилось!»

— Это была мафия, — догадался Виталий. — Они специально занижали вес, чтобы у них было алиби.

Сели в парке на лавочку, к нам подлетел сизарь и скромно встал поодаль на одной ноге.

— Дай ему чего-нибудь, — попросил Леня, — видишь, он увечный. Что-то там нафантазировал, вот люди, на скамейку, сейчас кушать будут и мне что-нибудь перепадет.

Я покрошила ему печенье, и в ту же секунду слетелось сонмище голубей со всего Рима, пикируют с неба и деревьев — прямо на нас, хлопают крылами, пух, перья, антисанитария!.. И этот — первый — клубится с ними, на двух ногах.

Мы кинулись бежать.

— Прохвост! — возмущался Леня. — Симулянт! Прикинулся инвалидом!!!

На выставку русских художников «Артсаунд» в Радиомобильном музее собралась небольшая толпа народа. Вино итальянское лилось рекой, прибыли именитые гости. Директор ГЦСИ Михаил Миндлин восторженно указал мне на человека в черном котелке и френче:

— Это Кошут! Мировая величина! Понимаете, для современного искусства Йозеф Кошут — все равно, что для эстрады — Мадонна!

Я бегу к Лёне:

— Кошут! Кошут!

А Леня:

— Ну и что?

Мы с Мишей Миндлиным были изумлены его просветленным взглядом на кумиров.

«А недавно, Марин, отдали нам шиншиллу, — пишет Юля Говорова из Михайловского. — Ну — крыса крысой. Серенькая, с большими ушами, толстенькая (то есть он толстый, это мальчик) и ножки худенькие и маленькие. Зовут Шушей. Он сейчас живет в туалете. Кто у нас только не жил в туалете! Там перезимовала и выросла косуля. Марик однажды чуть не умер, когда в унитазе увидел маскового неразлучника, оранжево-красной морфы, который туда случайно упал и ждал, кто же его достанет. В туалете ночевала и тоже выросла наша дикая свинья Чуня. Там ночевала вислобрюхая вьетнамская свинья Мазута, будущая жена кабанчика Уголька. И вот — Шуша. А в туалете стиральная машина. Мы заложили белье стирать и в самый-самый последний момент, когда вода уже стала, как в последних кадрах „Титаника“, захлестывать „иллюминатор“, показались отчаянные глаза Шуши, растопыренные и прижатые к стеклу уши и ладошки. Слава богу, все выключили, спасли. А то стал бы в начале подводником, а когда бы машинка завертелась, почувствовал себя Гагариным на старте!.. Теперь к его имени прибавилась фамилия: Шуша Гагарин…»

Еду в метро, читаю просветленного мастера — Муджи.

Рядом присаживается бабушка с баулами, сумкой на колесиках. Заглядывает ко мне в книгу.

— Ох, как я люблю философские книги! — она мне говорит. — Все в них описано — ясно, четко, кто мы есть и зачем, и какие у нас состояния. Без обиняков! Как фамилия автора, я куплю и почитаю? Муджи! О! Молодец! У меня есть старинная книга — от мамы осталась, 1902 год, Толстой, философские изречения, но они краткие, а тут вон как развернуто: где это можно купить? Я куплю. Еще у меня есть словарь Даля, откуда я узнала, что слово «юбилей» принес к нам Моисей. Оказывается, как человеку стукнет пятьдесят, все грехи с него снимаются, это от евреев пошло. В молодости у меня были две толстых черных косы, и меня кто за еврейку принимал, кто за татарку. Я спрашивала бабушку: есть у нас евреи в роду? Нет. Но обнаружился молдаванин. Был такой, говорит, она с ним встречалась в молдавском селе, генерал — эполеты, красавец, брунет. А евреи, бабуля говорила, не служат военными. Ну — удачи вам! Как вы сказали? Муджи? — Она подхватила сумки и побрела к выходу. — Обязательно купим и почитаем!..

— Я впервые попробовал пасху, — говорит Леня, — когда у нас с Димой Крымовым была выставка в Париже и нас пригласили в гости к одной старушке по фамилии Волконская… Тебе знакома такая фамилия?

Когда Леня работает — в любой точке земного шара, — он не спит, не ест, не ходит в туалет, не видит меня и не слышит, если его тихо дергать за рукав, напоминая о телесных нуждах, он головы не повернет…

И только еслисерьезно обратить на себя его внимание, тогда он бросит на тебя тревожно-озабоченный взор.

Зимой в Париже Леня заболел, под утро после ночной съемки заглянул в аптеку, хотел расплатиться картой, сказали, она не прошла, он заплатил монетой, но оказалось, что и с карты тоже сняли. Вернулся выяснить, в чем дело, — его послали.

Потом мы всей группой зашли подкрепиться в ресторан. Леня — под впечатлением от аптечных мошенников — спросил:

— Как будем расплачиваться?

— Я бы сделал так, как мы обычно делаем, — сказал Айнер. — Поели, одеваемся и уходим. А один отдает нам свою одежду и остается. Потом он выходит покурить…

— Мы не имеем права есть млекопитающих! — провозгласил Жан-Луи. — Мужчина выше женщины, женщина выше животного. Но это не значит, что мы можем поедать тех, кто нам не ровня.

Даур Зантария грустно шутил:

— Надо ввести такой военный закон: если ты кого-то убил — ты должен его съесть! Это будет логично и означать полное торжество над врагом!

— Нет, я не буду бутерброд, — говорит Айнер. — Сейчас у меня заложена левая ноздря. Есть надо, когда правая заложена. «Йога сварга» — «слушай Бога».

— И тебе это помогло достичь? — спрашивает Ольга.

— Помогло, да. Когда-то я лежал три дня в африканском болоте, и меня почти парализовало, а теперь все шевелится — пальцы, руки… Кое-чего достиг…

Ольга Осина:

— Когда я приехала в Париж, я была сказочно богата, друзья, веселье! У меня было столько денег — я могла взять и угостить всех белым вином. Я и сейчас могу так. Но мне не на что.

— Вы нервничаете? — спросила Ольга.

— А что, по мне видно? — ответил Леня вопросом на вопрос.

— А по мне видно, что я спокойна? — спросила я.

— А по мне видно, — спросила Ольга, — что я спокойна, но нервничаю?

— А это леса Фонтенбло. Тут лисы живут, море лис. И они бегают с утра до ночи здесь…

— Есть бытописатели, — говорил Даур, — я у них верю каждому слову. Даже под дулом пистолета не могут написать того, чего они не видели. Уж если он написал «из трубы вылетела ведьма на метле», значит, он действительно это видел, иначе бы не написал.

— Ты мой ангел-хранитель, остальные все эксперты, — говорил он. — Ты встретишься со мной завтра? А куда ты нахуй денешься, ты же должна мне отдать рукопись.

— Москва заполнена турками, — сообщал Даур, — только слышны слова: «денга», «базар», «шашлычная», «бастурма». Для русских осталось несколько слов — это «нравственность», «союз», «выборы», «квота» и «будущее». Больше ничего.

На Лейпцигской книжной ярмарке Петр Алешковский читает рассказ про деревню: тетя Нюра, корова Зорька, бревенчатая изба… Вдруг у него зазвонил мобильный телефон. Все даже растерялись. Алешковский помолчал, вытащил мобильник, стоит и смотрит на него: ни ответить не может — весь в образе, ни сбросить вызов и отключиться — Петр в оргкомитете ярмарки.

А Леня Тишков говорит:

— Наверное, тетя Нюра звонит, что Зорьку доить пора…

В Москве Даур поселился у Петра Алешковского. Отныне никто в его присутствии не мог даже намекнуть на то, что и у Пети могут быть недостатки, хотя бы в прозе.

— Тут один профессор Литературного института, — с сарказмом говорил Даур, — пытался критиковать Петю. Но только возвеличил его таким образом!!!