Том 1. Проза 1906-1912 - Михаил Кузмин

Я молча поклонился, считая беседу конченной, и вышел в переднюю, где дремал лакей в ливрее перед оплывшей свечой. Часы глухо пробили одиннадцать, когда я услышал стук двери и спешный молодой топот высоких каблуков герцогского брата, бежавшего за мной вдогонку.

Я остановился, взявшись за ручку входной двери.

Дойдя до маленького павильона, Лисхен, прижав палец к губам, отворила дверь, свет из которой упал длинной полосой на дорожку, клумбу и траву, исчезая в кустах барбариса. Принцесса сидела на софе в томной позе, перебирая лениво струны лютни, перевязанной зеленой лентой; короткая ритурнель, кончаясь, снова возвращалась без того, чтобы играющая приступала к пению, когда я, войдя, остановился у порога. Дама, сделав вид, что по задуваемым ветром свечам догадалась, что кто-то вошел, промолвила, не оборачиваясь:

— Ты, Лисхен?

— Принцесса… — тихо промолвил я.

— Амброзиус! — воскликнула Амалия, быстро оборачивая ко мне свое круглое, еще более лоснящееся при свечах лицо и выпуская из рук инструмент, глухо упавший на толстый ковер под столом.

— Принцесса… — проговорил я тише.

— Амброзиус! — воскликнула Амалия с томностью, опускаясь снова на софу.

— Принцесса! — почти прошептал я, падая на колени перед софой, целуя руки сидящей.

— Амброзиус! — вздыхала Амалия через мои поцелуи.

Вставая, я задел ногой за брошенную лютню, издавшую слабый звук; в окна виднелись крупные звезды, принцесса сидела, сконфуженно краснея, ожидая моего возвращения, когда в двери громко постучались. Поправив парик, я отворил дверь взволнованной Лисхен.

— От герцога… требуют… герцогиня разрешилась от бремени сыном, — бормотала девушка.

— Сыном? — спросил я рассеянно.

— Амброзиус, — окликнула меня принцесса Амалия, приподымаясь слегка с софы и улыбаясь сладкою улыбкою.

— Принцесса! — воскликнул я, делая прощальный жест оставляемой даме. Звезды ярко мигали над темными кустами у цветника, фонтан, забытый в общих хлопотах, тихо журчал. В коридоре был брат герцога, схвативший меня за плащ; он заговорил прерывисто и взволнованно:

— Мейстер, мейстер, вот ваше предсказание исполнилось, ваша звезда восходит, ваш путь светел и лучезарен; как я люблю вас!

Обняв его одной рукой, не останавливаясь, я проговорил:

— Да, друг мой, начинается нечто новое с рождением этого ребенка.

С верху лестницы спешил слуга со свечой, говоря:

— Мейстер, герцог немедленно вас просит в угловую комнату, — и я направился в темный коридор, из глубины которого доносился детский плач из-за затворенной двери.

Скрывая счастливую улыбку напускной важностью, герцог Эрнест Иоганн говорил со мною о делах правления, между тем как советник стоял, улыбаясь на нашу близость, грозящую ему уменьшением влияния. Пары шли в польском мимо недавно оправившейся герцогини, сидевшей в кресле под высоким на мраморной колонне канделябром, похудевшей, несколько похорошевшей, и приседали в такт громкой музыке с хоров; лакеи разносили фрукты, и Филипп Лудвиг в красном мундире, ботфортах и белых лосинах, несколько похожий на портреты Морица Саксонского, стоял у противоположных дверей, скрестив руки и смотря на нас блестящими глазами. Звук трубы из сад, возвестил начало фейерверка, и первая ракета, взлетев, уже рассыпалась разноцветным дождем, когда мы с Филиппом, окончивши беседу с герцогом, вышли в ярко иллюминованный сад. Дойдя до грота с «похищением сабинянок», мы сели на каменную скамью, фантастически освещенные зеленым светом фонарей, поставленных на уступы искусственного водопада. Некоторое время мы сидели молча, значительно переглядываясь.

— Ну, — прервал наконец молчание Филипп, — мы можем быть довольны, дорогой учитель; мы у дверей величия, богатства и влияния! — Мне послышались неприязненные ноты в голосе молодого человека, отчего я поспешил прервать его таким образом:

— Мой милый и дорогой друг, вы ошибаетесь, думая, что влияние, богатство и положение так неотразимо влекут меня к себе. Только возможность делать большее добро меня радует в моем возвышении, и, поверьте, я большее значение придаю вашему ко мне расположению, чем всей этой грядущей чести.

Лицо Филиппа было печально, видное при зеленоватом свете фонарей сквозь воду. Желая его утешить, так как мне действительно было жаль бедного юноши, хотя причина его печали, только предполагаемая мною, и не была мне хорошо известна, я стал говорить о предстоящих занятиях, но лицо герцогского брата прояснилось только едва-едва и только едва уловимая улыбка скользнула по его губам.

Выслушав мои слова, он неожиданно сказал:

— Вы, мейстер, — чистый человек, вы не знаете любви, вы чужды женщин, оттого вам открывается будущее и вы не боитесь заглядывать в тайны! И потому я люблю вас.

И раньше, чем я успел опомниться, он, наклонившись, быстро поцеловал мою руку. Смущенный, я воскликнул:

— Что с вами, принц? — целуя его в голову.

— Ничего, не обращайте внимания, прошу вас, — слабо отозвался Филипп Лудвиг.

— И потом, вы можете заблуждаться на мой счет, и когда увидите меня настоящим, тем сильнее будет ваше неудовольствие мною за доставленное вам разочарование.

— Нет, мейстер, нет, дорогой мой, не бойтесь, не наговаривайте на себя, я лучше, чем вы, знаю вас, — нежно говорил принц, в каком-то томленье склоняясь на мое плечо головою.

Это было впервые, что принцесса отважилась на свиданье в моих комнатах; если проходить ко мне было и опаснее, чем ждать меня у себя, это вполне вознаграждалось абсолютной обеспеченностью во время самого свиданья. Окончивши деловое письмо, я сидел перед бюро с зажженной свечой, откинувшись на спинку стула, стараясь не думать о близости часа свиданья. Далекий от того, чтобы любить или желать принцессу, принужденный своим положением и господствующей при герцогском дворе известной строгостью к воздержанию в большей, чем я привык, степени, я несколько скучал о привольной жизни в Италии и как-то невольно возвращался все мыслью к герцогскому брату, нежная, почти влюбленная преданность которого меня поистине трогала. Запечатавши письмо, я снова задумался, оперши голову на руку и смотря на неподвижный огонь свечи. Встрепенувшись от легкого стука в дверь, я впустил в комнату небольшую фигуру в темно-лиловом плаще, почти черном от дождя. Узнав принцессу Амалию, я поспешил усадить ее перед топящимся камином, налив стакан вина. Счастливо улыбаясь, без слов, принцесса протянула мне руку, которую я почтительно поднес к своим губам, потом я положил руку на спинку кресла, где помещалась Амалия, которая прижималась ко мне, нежно и счастливо смотря на меня снизу вверх. Ветер тряс рамы, и на луну набегали тучи, дождь, казалось, перестал. В двери снова постучались, на этот раз быстро и твердо; Амалия вскочила, бледнея.

— Что это? — прошептала она.

— Не тревожьтесь, будьте спокойны, — прошептал я, снова заставив ее опуститься в кресло, которое я повернул высокой спинкой к двери, сначала закрыв принцессу большой восточной шалью. В двери продолжали стучаться все громче, и голос Филиппа Лудвига раздавался:

— Мейстер, мейстер, это я, принц Филипп, отворите. — Сияющие глаза юноши, взволнованное, покрытое неровным румянцем лицо, дрожащие руки свидетельствовали о необычайности его состояния.

— Что с вами, мой друг? — спросил я, несколько отступая.

— Я решился, я решился… и вот я пришел сказать вам… — прерываясь, говорил принц, почти прекрасный в своем волнении.

— Успокойтесь, может быть, вам в другое время будет удобнее сказать мне то, что вы имеете?

— Нет! теперь! сейчас, о мейстер! Слушайте, я решился: вот я открываю вам мое сердце, — воскликнул Филипп и, раньше чем я успел что-либо предпринять, стремительно бросился в кресло, где сидела спрятанная Амалия.

Двойной крик огласил комнату: принц, сдернув шаль с прижавшейся в угол кресла и зажмурившейся Амалии, смотрел на нее в оцепенении, как на василиска.

— Мейстер, я вас ненавижу… — прошептал он, оборачивая ко мне свое лицо с полными слез глазами, и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

К маленькому ужину были приглашены я, советник фон Гогеншиц и веселая камерфрау Берта фон Либкозенфельдт; принц Филипп Лудвиг отсутствовал, сказавшись больным, принцесса Амалия и герцогиня Елизавета Беатриса в платьях с китайским рисунком сидели по обе стороны герцога, имея соседями меня и Гогеншица, тогда как Либкозенфельдт, помещавшаяся напротив Эрнеста Иоганна, замыкала наш круг своей полной розовой и белокурой фигурой. Музыканты играли танцы из «Дардануса», тогда как слуги (только два для большей интимности) разливали вино, и герцог, давая знать об отсутствии этикета, громко разговаривал через стол с веселой Бертой, отвечавшей ему смехом, обнаруживавшим два ряда белейших зубов.