Беби из Голливуда - Сан-Антонио

— Вы, собственно, по какому вопросу?

Что ж, вынимаю из своего бумажника фотографию, тщательно вырезанную собственными руками из журнала «Сине-Альков».

— У вас находится этот ребенок, не так ли? Она изучает картинку.

— Да, это маленький Джонсон.

Я правильно сделал, что не стал называть детку по имени. Привезя ребенка сюда, мамаша Таккой записала его под вымышленным именем. В подобных детских заведениях для звезд чек на круглую сумму всегда заменяет официальные документы, особенно если чек лопается от количества нулей, стоящих после одной смысловой цифры.

Этим соображением я делюсь с директрисой, отчего она смущается и краснеет.

— Видите ли, дама была рекомендована американским агентством. Я попросила ее паспорт, но она его забыла и обещала привезти в следующий раз, когда…

— Естественно…

У нее скашивается крыша после прочтения подписи под фотографией.

— Так это сын актера Фреда Лавми?

— Ну вот видите. Но это не все. Я спешу и желаю забрать ребенка.

— Но…

— Успокойтесь, я привез с собой дипломированную нянечку, которая сумеет побеспокоиться о малыше. Распорядитесь принести младенца!

Мой приказной тон ей не нравится. Но что поделаешь, когда перед тобой сама власть? Она бросает последний взгляд на мое удостоверение и спешно уходит.

Лично я рад снова чувствовать себя в форме. В какой форме? — спросите вы. Да в форме флика, если вас устраивает. Флика, который ухватился за верный конец.

Проходит примерно четверть часа, состоящая, как известно, из пятнадцати минут, и появляется директриса, а следом усатая дама в белом халате с ребенком на руках. Я сравниваю оригинал с фотографией. Ошибки быть не может, передо мной сын Лавми…

Оставив свой адрес хранительнице несчастных детских душ на тот случай, если вдруг на нее наедут, возвращаюсь в машину.

Если бы вы видели лицо Фелиции, когда я приближаюсь к ней с ребенком на руках.

Она краснеет, белеет, синеет, но в конце концов отбрасывает свой триколорный патриотизм и спрашивает с надеждой в голосе:

— Антуан! Это… Это твой?

Надо ж такое вообразить! А с другой стороны, она права: не Дед же Мороз его принес! Маман тут же выстраивает сценарий. Я был любовником несчастной девушки. Та умерла, дав жизнь этому маленькому поганцу с фаянсовыми глазами. Я поместил ребенка в приют, не осмелившись открыться Фелиции. Но угрызения совести замучили мои родительские внутренности (хирург бы уточнил: в конце коридора на выходе), и я решился представить ей своего маленького Сан-Антонио.

— Нет, маман, не мой…

Ее лицо моментально тускнеет.

— Жаль, — говорит она просто. — Он был бы таким чудесным подарком, Антуан… Я бы хотела еще при жизни…

— Еще при жизни я набью детьми дюжину родильных домов, маман, обещаю.

— Какой он миленький! Поезжай потише. Машинально я убираю ногу с газа. И ощущаю какую-то еле различимую радость в своей бронированной душе. В принципе Фелиция права: не было бы большой глупостью — во всяком случае, не большей, чем все остальные, — завести в нашем доме маленького засранца. Загвоздка в том, что для комплекта там же придется содержать и его мамашу.

Я не понимаю, почему до сих пор не додумались открыть специальный отдел с полками в «Галери Лафайет» или «Самаритэн»! Полки с детьми! И надписи: «Продается», «На вынос», «Дети без родословных». Без серьезных намерений не продавать!

А он симпатяга, Джимми. Похоже, ему нравится ехать в машине. Это его заместитель орет без передышки во всю глотку, другой, итальянец.

Итак, чья-то песенка спета!

Глава 16

С ребеночком на руках Фелиция напрочь забывает о жарком из свинины. Она сама теперь среди ангелов, а не Джимми (свинская игра слов, непереводимая на английский, древнепортугальский, новый гватемальский и все другие односложные языки).

Берю с братом парикмахером только что проснулись и ищут нас по всему дому. Но тут мы вваливаемся сами.

Толстяк шляется по дому в расстегнутой рубашке (манжеты без пуговиц, рукава свисают, как кожура банана, когда его начинают чистить), позволяющей обозреть его трехслойный живот, который он непрестанно почесывает. На груди болтается личный значок, который он, видимо, не снимал в течение всей долгой службы в полиции. В тот день, когда Берю решится его снять, нужно будет вызывать специальную службу дезинфекции, как в замок Версаль, — туда всегда вызывают только квалифицированных специалистов.

При виде ребенка у него начинают шевелиться волосы на ушах.

— Где вы это выловили?

Фелиция торопится посадить малыша на палас и дает ему в качестве игрушки шинковку для овощей.

— Обменная валюта! — говорю я. — Возможно, нам придется махнуть этого ангелочка на твою китообразную. Обмен, конечно, неравноценный: похитители сильно проигрывают в весе, но зато получают возможность шантажировать его папашу!

— Ни фига не понял! — сознается Берю.

В этом признании для меня нет ничего удивительного. Я смотрю на своего подчиненного и улыбаюсь.

— Зато я кое-что понимаю.

— Что именно, Сан-А?

— Ты относишься к отряду копытных!

Он колеблется, хлопает ресницами, но потом замечает мой серьезный вид, решает, что я не шучу, и обижается:

— Продолжай, не стесняйся, — воспаляется Толстяк, — мою мать звали Уперси — помнишь ослицу в цирке Амара, а отца Чугунный лоб… Умом я пошел в родителей…

Вовремя вмешивается Фелиция.

— Хотите, я вам наполню ванну? — спрашивает она с надеждой в голосе. — Вам станет значительно лучше.

(А уж нам как лучше!)

Берюрье беспомощно вертит головой, будто его глаза внезапно перестали функционировать. Ванна! Последнее купание в его жизни возносится к 19.. году, да и то в сточной канаве, куда он свалился случайно.

— Большое спасибо, — произносит он наконец, — и так хорошо, я совершал туалет позавчера.

В отличие от него парикмахер, не выдавивший из себя до сих пор ни слова, решает рискнуть…

Проводив цирюльника к омовению, Фелиция бросается в кухню. Похоже, несмотря на долгую варку, свинина еще вполне съедобна. Эта новость нам очень по душе.

— Я сделаю молочную кашку для маленького, — говорит маман, когда мы все садимся вокруг аппетитно пахнущего блюда.

— Думаешь, надо?

— Наверное… Он такой милый, тихий, очаровательный…

Берю давит непрошеную слезу вместе со щекой.

— Налейте мне скорее вина, — умоляет он. — Я не завтракал и чувствую себя разбитым.

Выплеснув в глотку дозу «Сент-Амура», он заметно оживляется:

— Итак, на чем мы остановились?

— Я как раз терзался тем же вопросом, представляешь?

— Ну и что ты себе ответил?

— Я снова совершил путешествие за горизонт. Взгляд, устремленный на голубые хребты Вогезов, вот что лучше всего успокаивает…

С появлением новых элементов в деле я могу подвести некоторый итог следующего содержания:

— Мамаша Один Таккой приехала во Францию не измерять Эйфелеву башню и не считать картины в Лувре, а похитить малыша.

Я указываю на Джимми, тихо играющего с занавесками маман. Теперь они будут с бахромой.

— Как можно быть такой жестокой! — жалостливо произносит моя добрая Фелиция.

— Относительная жестокость! — не соглашаюсь я. — Она его, между прочим, доверила специальному заведению, самому что ни на есть шикарному!

— Но подумай о несчастной матери малыша.

— Я как раз собирался об этом сказать. После похищения несчастная мамаша не забила тревогу, не поставила на уши охранников. Она лишь сделала подмену, положив в коляску сына уборщицы. Странная реакция, не правда ли?

— Она поступила не совсем разумно! — защищается Фелиция.

— А ты что скажешь? — спрашиваю я у Толстяка.

Он не может ничего ответить, поскольку рот забит непрожеванной свининой.

Потеряв всякую надежду на ответ, я продолжаю:

— Самое удивительное в этом деле то, что мадам Лавми знала, кто свистнул ее родное дитя, но промолчала. Похоже, она даже не предупредила своего мужа… Мне кажется, она искала банду гангстеров, чтобы те взялись за мамашу Таккой. Без сомнения, Лавми хотела, чтобы те перерезали глотку старой американке. Но бандиты ошиблись, похитив толстуху Берю, поскольку нет ничего более похожего, чем кит и кашалот.

Толстяк разом проглатывает полкило неразжеванного мяса.

— О, прошу тебя! Немножко уважения к женщине, которая, возможно, мертва, в то время как мы тут сидим…

И он начинает лить слезы на свинину, явно перебарщивая, поскольку маман солила ее на моих глазах.

— Хорошо, — отмахиваюсь я. — Они заметили ошибку, отпустили твою женушку и принялись охотиться за другой. Они похищают ее в аэропорту и, возможно, сейчас прикладывают к пяткам раскаленную кочергу, стараясь узнать, где Джимми.

— А моя Берта? — одновременно с оглушительной отрыжкой вопрошает Берю.

— Твоя Берта — Жанна д’Арк двадцатого века, Толстяк! Она вернулась в Мезон, желая убедиться, что была права. Наши бандиты увидели ее, узнали и испугались. Тогда они вновь схватили ее и заперли в глухом месте, чтобы избежать разоблачений.