БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ НА БАЛКАНАХ - михаил каратаев-крачевский

Тут, на земляном полу калугеровского барака, вдобавок кишели блохи, так что первую ночь мы почти не спали. В дальнейшем сну способствовала усталость, да и блох удалось несколько смирить при помощи больших количеств керосина и персидского порошка.

Поднявшись с рассветом, мы напились чаю, получили у магазинера инструменты и отправились на карьер, где работа начиналась в семь часов утра и, с двухчасовым перерывом на обед, продолжалась до семи вечера. Велась она самым примитивным образом: ряд рабочих, человек двадцать пять, кирками подбивая и обрушивая стену невысокого обрыва, измельчали комья падающей глины, руками выбирали вкрапленные в нее куски гипса и сбрасывали их в кучи; позади каждого стояли два рабочих с лопатами, они нагружали отработанную глину на вагонетки и отвозили ее на свалку, а за гипсом приезжали запряженные лошадьми телеги и везли его на завод.

Так как вагонетки стояли на одной общей линии рельсов, ехать на свалку они могли только все одновременно, а потому грузить их следовало согласованно, поглядывая на соседей, ибо, если некоторые оказывались нагруженными раньше других, надзиратель начинал орать на отставших. При нормальном ходе работы темп давала передняя вагонетка, все остальные равнялись по ней. Таким образом, если на нее попадали толковые и рассудительные люди, они работали не торопясь и все шло хорошо: никто на линии не выбивался из сил, молчал и бай Койчо. Но если рабочие на первой вагонетке, желая перед ним отличиться, начинали грузить быстро, — жарко приходилось всем, и тогда не оставалось ничего иного, как проучить зарывающихся очень простым, но верно действовавшим способом: самые дюжие ребята на линии начинали гнать с такой быстротой, что первая вагонетка за ними, при всем напряжении сил, поспеть не могла, и тогда гнев надзирателя обрушивался на нее, ибо в ожидании, пока она догрузится, сзади люди демонстративно усаживались на землю и курили. Обычно два-три часа такой “дышловки” навсегда отбивали передним охоту выслуживаться, и все входило в норму.

Учитывая все это, мы предоставили переднюю вагонетку двум пожилым полковникам, полагая, что их возраст и благоразумие обеспечат всему карьеру спокойную и мирную жизнь. Но тут мы жестоко просчитались: в вожделениях о максимальной “наднице”, полковники старались вовсю, упорно не понимая наших толстых намеков и предостережений. Оба они в частной жизни были хорошими и милыми людьми, но все же, ради общего блага, на следующий день пришлось обуздать их вышеописанным способом, а сейчас все возвратились с работы изрядно усталыми и, наскоро поужинав, стали устраиваться ко сну.

Памятуя прелести предыдущей ночи, почти все собирались сегодня спать на лоне природы, но к вечеру небо оделось темными тучами, следовало ожидать дождя, и потому, после недолгих прений, большинство решило ночевать в бараке.

— А ты как думаешь, Васька? — спросил я Смирнова,

— Идем спать наружу, — ответил он. — Дождь едва ли начнется раньше полуночи, а до тех пор нам обеспечено несколько часов спокойного сна. В крайности, если вовремя не проснемся, ну вымокнем немного, пока добежим до барака, подумаешь, большая важность!

У нас нашлось человек семь-восемь единомышленников. Собрав свои манатки, хорошенько осмотрев их и вытрусив, мы отошли шагов на тридцать от барака и расположились табором на травке. Пока мы устраивались, совсем стемнело. Окрестности наполнились голосами цикад и лягушек, на горизонте попыхивали зарницы, да ветерок доносил из села запах цветущих яблонь.

— Экая благодать, — умилился лежавший рядом со мной Кедрин.

— И ни одного тебе клопа, — отозвался я, и в тот же миг почувствовал, что по лицу моему что-то оживленно забегало.

Я придавил это нечто пальцем, в надежде, что имею дело с какой-нибудь невинной букашкой, но отвратительный и столь знакомый запах сразу показал, что наши восторги были преждевременны. Между тем со всех сторон посыпалась ругань, свидетельствуя о том, что клопы атаковали и других. Снова вытрусив и выколотив свои постельные принадлежности, мы отошли от барака на добрых полкилометра и улеглись в чистом поле. Тут клопов как будто не было, а может, нас просто сморила усталость, и мы все почти сразу заснули мертвецким сном.

Было уже далеко за полночь, когда меня разбудил голос Кедрина:

— Миш! Мишка! Да проснись же, наконец, колода!

— А какого черта? — пробормотал я. — Дождь начался, что ли?

— Дождя нет, небо чистое. Но вот высунь-ка башку из-под одеяла и послушай.

Я приподнялся на локте и прислушался. К нам быстро приближался какой-то нарастающий шум, похожий на топот бегущей толпы.

— Что за дьявольщина? Будто сюда бежит целая рота солдат!

— Откуда им тут взяться? Это что-то другое.

— Да, но что? Может быть, подземный шум, и сейчас начнется землетрясение? Надо бы разбудить ребят, — промолвил Кедрин, и в ту же минуту мы увидели, что из темноты на нас катится какой-то бесформенный серый вал.

— Эй, народ! — заорал я во все горло, вскакивая на ноги. — Просыпайся живее и драпай!

— В чем дело? От кого драпать? — раздались голоса.

— А черт его знает...

Больше я ничего не успел добавить, так как в это время вал, оказавшийся огромным стадом чем-то перепуганных овец, налетел на нас. Я и все те, кто успел выскочить из постелей, мгновенно были сбиты с ног и сочли за лучшее лежать неподвижно, уткнувшись носами в землю и закрывая руками головы, до тех пор, пока овечьи копыта не перестали барабанить по нашим спинам.

— Ну как, все живы? — спросил я, поднимаясь на ноги.

Жертв среди нас не оказалось — если не считать того, что Кедрину слегка оттоптали ухо, — все были целы и невредимы, отделавшись легким массажем. Некоторые даже не успели вовремя проснуться и только теперь начали понимать, что произошло. Смирнов успел схватить за ногу одну из топтавших его овец и яростно тузил ее кулаком по спине; незадачливая овца, не столько от боли, как от испуга, отчаянно орала под аккомпанемент наших дружных проклятий, которые, впрочем, скоро сменились смехом.

Самым неприятным последствием этого налета было то, что овцы посеяли у нас в лагере изрядное количество блох, которые испортили нам остаток ночи.

Разбуженный чьей-то изощренной руганью, я высунул голову из-под одеяла и огляделся. Уже рассвело, вокруг нас стелился белесый туман, а посреди поляны в нижнем белье стоял Смирнов и, потрясая кулаками, весьма красочно и прямолинейно выражал свое недовольство Болгарией, царем Борисом и всеми его министрами, дирекцией калутеровского завода, овцами, клопами, блохами и в особенности почему-то собаками.