Побег от дождя (Вопросы любви) - Светлана Эдуардовна Дубовицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он проклинал Дусину работу, которая именно теперь, когда он хотел видеть Дусю каждый день, не позволяла ему этого. Он вообще не понимал стремление Евдокии так усложнять себе жизнь, когда убедился, что причина этого – отнюдь не материальные проблемы. Но Дуся была упряма, и Алексею постоянно не хватало времени, которое он мог бы проводить с ней. Времени, и правда, было немного.
Зато эти минуты Дуся, казалось, тоже пыталась использовать по максимуму. Чаще всего, когда они оставались вдвоём, она принималась рассматривать Лёшу. Рассматривала очень внимательно, проводя пальчиками по лицу, обводя каждую черту. Он пробовала на ощупь его ресницы, исследовала контуры губ, перебирала волосы, изучала каждую чёрточку на ладонях, каждую вену на руках. Он млел, когда она так делала, хотя в её действиях не было ни капли эротики – только интерес исследователя.
– Ты красивый, – однажды очень серьёзно выдала она.
На Лёшиных губах невольно расползлась самодовольная улыбка.
– Я рад, что ты так думаешь.
– Это не комплимент, – она сурово сдвинула брови.
Алёша не знал, радоваться этому или расстраиваться. Ему было ясно, что в Дусины планы не входило сделать ему приятное. Она вообще не совсем обычно проявляла свою привязанность: почти никогда не пыталась обнять или поцеловать Лёшу и редко смотрела в глаза, зато любила прижиматься к нему всем телом, любила уткнуться носом ему в шею и замереть так надолго, словно впитывая любимого человека всем своим существом.
Но Лёше этого было мало. Ему хотелось сжимать её в своих объятиях, хотелось распустить её всегда завязанные волосы и целовать, целовать без конца. А оставаться наедине им удавалось редко. В четверг они виделись в студии, оставался только вечер пятницы.
А привести её к себе он не мог. Теперь – не мог. Однажды она даже спала в его постели, но тогда между ними лежала дистанция под названием дружба, а ещё – Дусины переживания, которые, как кокон, отгораживали её от всего мира. А теперь такое свидание было невозможно. Они были уже не друзья, но ещё не любовники, и Алексей старался не торопить события, как бы ему не хотелось. Он видел, что Дуся ещё не готова к более близким отношениям, чувствовал, как она вздрагивала, стоило их поцелую из нежного превратиться в страстный. Он не спрашивал её, был ли у неё кто-то раньше – ответ был очевиден. Алексей принимал то, что Дуся младше его и в свои восемнадцать лет была совсем ребёнком.
Однако одновременно с этим она порой высказывала удивительные вещи – странные, глубокие, почти философские. Однажды в студии зашёл спор об экранизации одной книги, который перешёл в дискуссию о современном кинематографе вообще. Мнения разошлись: одни смотрели на современное искусство весьма категорично и депрессивно, пребывая в недоумении «куда мы катимся?!», а другие указывали на определённые достижения и считали отношение «классиков» предвзятым. Спорили жарко, приводили логические аргументы, проявляя незаурядные ораторские таланты.
Дуся сидела молча и не принимала участие в споре, хотя слушала очень внимательно. На неё иногда находили моменты странной меланхолии, когда она погружалась в себя и смотрела на мир как будто откуда-то издалека.
– А ты как считаешь, где истина? – спросил Лёша, когда они сели в метро.
– Нигде. Её нет.
– Как это?
– Истины нет вообще.
– Ну, хорошо, а твоё мнение?
– Причём тут это? Ты спросил об истине.
– Но есть же общепринятые вещи, например, классика, хоть в литературе, хоть в музыке, хоть в любом из видов искусства?
– Ты же сам сказал: обще – принятые. Общество придумало себе понятия и приняло их.
– Но ты же не будешь оспаривать, например, тот факт, что земля вертится вокруг солнца? – с иронией спросил он.
– Не буду. Только вертится она для всех по-разному.
– Это как?
– Ну, смотри, – начала обстоятельно излагать свою мысль Дуся. С ней это случалось нечасто, и Алексей слушал внимательно: вдруг створочка раковины приоткроется? – У каждого человека – свой мир. Сколько примерно людей на планете?
– Несколько миллиардов.
– Значит, столько и миров. Вот ты сейчас видишь перед собой вагон метро, людей, меня, схему линий. Так?
– Так.
– Я вижу тот же вагон, тех же людей, но себя не вижу, а вижу тебя. То есть мы видим разное, у каждого из нас – свой мир. А тот человек напротив видит этот же вагон, но с другого ракурса, а ещё нас обоих. И ни один человек в мире не может видеть в точности то же, что и другой.
– Подожди, – засмеялся Лёша. – Что за теорию ты придумала? Ведь мир-то один, просто видят его по-разному.
– Ну, и какой он? Докажи, что один. Кто может это подтвердить?
– Да кто угодно!
– Докажи, что платье у девушки на том плакате – красное! Дальтоник скажет, что оно зелёное! То, что вокруг меня, вижу только я.
– Ну, хорошо, а когда человек умирает, мир же остаётся!
– Его мир – умирает. А для остальных ничего не меняется.
– Ну, ты сказала! Не меняется..
– Конечно! Если я умру, ничего не изменится.
– Ты что такое говоришь!
– Ну, хорошо, для тех, кто меня знает – изменится, для меня – исчезнет вообще, а для всех остальных – не изменится. Что поменяется, например, в жизни какого-нибудь африканца? Да ничего! Он и не знал, что я вообще жила на свете! В масштабах вселенной жизнь отдельного человека не имеет значения.
– А ты мыслишь в масштабах вселенной? – улыбнулся Алёша.
– А как же иначе? – абсолютно серьёзно ответила Дуся. – Не только ж о себе думать!
Лёша посмотрел на свою спутницу. Улыбка так и не сползла с его лица, но что-то странно ёкало в груди от её рассуждений.
Майских праздников он ждал прямо как в детстве, и потому первого числа добросовестно мок (несмотря на зонт) под памятником в ожидании черноглазой девушки. Мокнуть пришлось недолго: Дуся, как всегда, была пунктуальна, зато сама она предстала перед его глазами, очень смахивая на мокрую кошку. У неё не было ни зонта, ни даже куртки с капюшоном, толстовка промокла насквозь, и даже с носа капала вода. Алексей ахнул, когда увидел эту картину.
– Ты же простудишься! У тебя зонта нет?
– Я не
