Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

— Именно так! В городской тюрьме сидят Шмакер и Левандовский, так мне под окнами постоянные посты переодетые приходится ставить.

Подкатывают и поляки, и польки в шикарных ландо, цветы показывают и к стенам тюрьмы бросают, воздушные поцелуи изображают, а главное, сволочи, на пальцах что-то показывают. А поди пойми! Азбука какая-то своеобразная, ключ неизвестен. Наши умельцы уж ломали-ломали головы…

— А чего зря головы ломать? Гнать всех от тюрьмы в шею!

— Нельзя, Роман Станиславович! Нам нужно узнать всех сочувствующих. И тут есть шанс узнать какие-то тайные замыслы. Наши-то, переодетые, все подслушивают.

— Ну, смотрите, нюхайте! А я бы их просто в тайгу куда-нибудь сплавил, небось и передохли бы все.

— Закон, Роман Станиславович, выше нас. Что ж тут попишешь?

— Ладно, составьте списки всех поляков, кто, где проживает. Чуть что — обыщем всех. Это больше даст пользы. Сколько всех у нас сосланных поляков?

— За полторы тысячи перевалило! — Целый полк! А если всех разбойников здешних посчитать, то и больше дивизии преступников наберется. Вот и управляйся с ними. Что еще? А что это за полек вы в «Лондоне» разместили? Они — что? Верно — Понятовские?

Шершпинский улыбнулся:

— Может быть, и так. Главное, что Герман Густавович им симпатизирует. Вот и пришлось вывезти их из столицы. К политике они не имеют отношения, скорее — к политесу, как говаривали в старые времена. Вы не возражаете?

— Что вы! Помилуйте! Если сам Герман Густавович, то какой разговор? Кстати, шведец тут интересный попался. Говорит, при содействии самого Германа Густавовича в Сибирь отправился, ученый. Документов нет. Обобрали на пароходе. Ну, у нас в каталажке его немного помяли. Думаю, не будет он жаловаться. Неспроста он приехал. Придется последить. Послал его к Лундстрему, которой в шведско-американской компании был. Компания давно закрылась, а Лундстрем все тут болтается, с чего бы?

— Ну, последите, последите. Еще что-то?

— Да нет, все. Мезгин, донесли мне, часы создал неприличные.

— Неприличие в чем же?

— А, смешно, изображены мужчина и женщина и занимаются грехом, сколько, значит, часов настало, столько раз и занимаются. И, докладывают, мол, все маленькое, но вполне натурально…

— Любопытно. Все?

— Все.

— Что ж, благодарю, Евгений Аристархович, если мне, что станет известно полезное для вас, сообщу. Желаю здравствовать, мне надо с инспекцией ехать.

— Ну, до свиданьица! — совсем по-штатски откланялся Евгений Аристархович и пошел, надев на согнутую в локте руку изгиб своей тросточки.

Шершпинский подошел к зеркалу, поправил гребешком усы, крикнул безносому:

— Пахом! Запрягай!

Сошел по лестнице. Кивнул в прихожей дежурному агенту.

Вышли во двор, уселись вдвоем в коляску. Пахом на облучке взмахнул хлыстиком. Каурый жеребец почал забирать ногами, оборачивался, кося шалым глазом. Редкие прохожие бросались в стороны. Знали, что эта коляска и сшибить может — начальство!

Шершпинский думал о том, что часы у Мезгина нужно будет изъять, припугнуть его ответственностью. Потом эти часы надо подарить Лерхе, авторитет нового полицмейстера еще более укрепится. Он не такой дурак, как его предшественники. Всем не угодишь. Главное всегда угождать губернатору. Такой полицмейстер — вечен!

Коляска свернула с Обруба на Акимовскую. На Обрубе поселились богатые люди, русские и евреи. Построены новые дома. Были бумаги-прошения в думу, в полицейское управление. Богачи хотят спокойствия. Убрать — злачные места!

В Томске больше, чем в любом другом городе, нужны дома с вольными женщинами. Тут полно одиноких мужчин. Такой край. Зимой приезжает орда золотоискателей, надо из этого котла как-то спустить пар?

Долгие годы томские бардаки располагались на улице Солдатской. Там было сподручно прямо из казармы забежать в такой дом. Потом на Солдатской казарм не стало и часть бардаков перекочевала на Обруб. Теперь вот жизнь потихоньку вытесняет их на Акимовскую. Нужно держателей публичных домов на Обрубе поприжать, а на Акимовской дать послабление. Дело-то и выправится.

Тек-с. Желтая вывеска:

КОРЕНЕВСКИЙ-ЛЕВИНСОН ЖЕНСКАЯ ВЕНЕРОЛОГИЯ

Шершпинский велел подъехать к дому. Вылезли с агентом из коляски. Дверь, на гвоздике — деревянный молоток.

Лестница. Золотозубый брюнет в пенсне.

— Кто таков?

— Кореневский-Левинсон.

— Я думал, вас двое.

— Для солидности написано. По матери я — Кореневский.

— Ну и что же за логия такая?

— Прошу…

Прошли в кабинет, где в кресле на раскоряку сидела дама. Увидев полицмейстера и еще одного мужчину, она ойкнула. Хотела вскочить, но доктор дал знак, она осталась сидеть, поспешно прикрыв наготу подолом. На столике возле кресла лежали инструменты, похожие на лопаточки с загнутыми краями, на ложки. Были тут и маленькие круглые зеркальца с изогнутыми тонкими ручками. На том же столе чуть поодаль была тарелка с котлетами, с надкушенным ломтем хлеба, и дымилось кофе в чашке.

— Ты что? Кормишь тут ее? — изумился Шершпинский.

— Зачем же? Сам кушаю. Сегодня принимаю девиц из заведений, их день, позавтракать некогда, извините.

Брюнет показал в рамочке на стене — патент, разрешение практиковать.

А им билет даем на право… Только — чистота… Бывает, что содержатели укрывают больных… Взятки? Что вы, говорите, как вы могли такое подумать?

Шершпинский представил себе всякие болячки, с коими возится брюнет, выскобленных им студнеобразных младенчиков, тошнота подкатила к горлу. Котлета! Кофе! Я тебе покажу завтрак, я тебе пенснец протру!

— Мартынов! Пиши протокол, Закрываем лечебницу!

— Ваше превосходительство! За что!

— Я не превосходительство! Я тебе покажу котлету рядом с инструментами. Я тебя накормлю! Зараз и на всю жизнь! Дементьев! Пиши котлету в протокол.

— Слуш-с! — угодливо согнулся над бумагой Дементьев, который не был ни Дементьевым, ни Мартыновым. Шершпинский звал его как хотел, потому что фамилию его лучше было скрывать.

— Тарасов! Пошли!

— Ваше высокоблагородие! Имею рекомендации от профессора Блюма!..

Ответа не было. Безносый взмахнул кнутиком, коляска покатила дальше.

— Не я буду, если пару сотен с него не выдою! Блюм! Я тебе дам Блюма!

До самого обеда колесили возле Ушайки. Содержательницы публичных домов предлагали Шершпинскому и его спутнику самых смазливых девиц. И за это Шершпинский немедленно приговаривал их к штрафу. Как они посмели ему такое предложить? За кого принимают?