Падение царского режима. Том 7 - Павел Щёголев

Поливанов. – Делопроизводства не было.

Председатель. – Это я знаю. Но кто-то вел заметки о заседании 15-го сентября.

Поливанов. – Я, как любитель истории, пытался восстановить, но до сих пор ни у кого из министров не могу найти записи. Очень может быть, что записывал покойный Харитонов. Но чрезвычайно было трудно записывать в такой обстановке. Это можно восстановить только собравшись нескольким людям вместе.

Председатель. – У вас есть черновик вашего наброска?

Поливанов. – К сожалению, у меня несколько условных знаков есть, которые не восстановят картины.

Председатель. – Может быть, полезно было бы все-таки нам посмотреть?

Поливанов. – Я вам охотно принесу, но восстановить трудно, потому что, сидя на виду, записывать было чрезвычайно неудобно.

Председатель. – Мы попытаемся это сделать. Значит, вместе с письмами вы нам покажете. Будьте добры в общих чертах обрисовать политику совета министров за тот период, когда вы изволили быть управляющим военным министерством и военным министром. В составе совета образовались две группы, которые вели борьбу между собой. Группа ваших противников и та, к которой, повидимому, примыкали вы. Вообще, какой отзвук встречали события в совете министров?

Поливанов. – В начале моего вступления в должность, в общем, направление совета министров было – итти вместе со страной и с Государственной Думой; так продолжалось до конца августа. В конце августа разногласия уже определились, что и отозвалось на письме к государю. Затем, от отъезда государя в ставку и до исторического заседания 16-го сентября, в ставке создались чрезвычайно натянутые отношения между председателем совета министров и другими министрами. Здесь ограничивались строго деловым рассмотрением законопроектов, при чем все это происходило в довольно тяжелой атмосфере. После этого заседания, когда Горемыкин явился окрепшим и стали уходить один за другим министры, начало выступать на очередь направление мысли все более и более реакционное. В чем же оно выражалось? Во-первых, в отношении к Государственной Думе: председатель совета министров стоял за то, что чем ее скорее распустить, тем лучше, что она только мешает. В ту пору образовался так называемый прогрессивный блок. Отношение к нему со стороны Горемыкина было самое отрицательное. Статс-секретарь Харитонов имел поручение переговорить с представителями прогрессивного блока и выяснить программу их действий. Он находил, что, за исключением некоторых пунктов, там ничего неприемлемого нет. Это опять-таки со стороны Горемыкина встретило совершенно отрицательное отношение. Потом у меня лично была борьба с статс-секретарем Горемыкиным на почве военной цензуры. Эта борьба происходила и письменно и словесно, при чем вызывала с моей стороны в высокой степени резкую отповедь. Военная цензура по законопроекту, с которым военное министерство вошло в Государственную Думу летом 1915 года, предусматривала исключительно ограждение проникновения в печать того, что может быть названо военными секретами и что поименовано в особом секретном перечне. Но статс-секретарь Горемыкин требовал, чтобы этому закону о военной цензуре было придано более распространительное толкование, и для меня стало совершенно ясно, что из военной цензуры, преследующей военные задачи, хотят сделать цензуру предварительную. Поэтому я тщательно уклонялся от принятия на себя возможности таких распоряжений по 87 ст., которые повели бы к подобному распространительному толкованию, для меня неприемлемому. На этой почве у нас очень много было личных столкновений. В особенности начал он налегать на военную цензуру с той поры, как в какой-то газете, чуть ли не в «Биржевых Ведомостях», появились статьи, характеризующие деятельность Распутина. Вот тогда-то, не называя повода, тщательно избегая произнести слово Распутин, председатель совета министров разными способами пытался даже и помимо меня, как будто через министерство внутренних дел, воздействовать на цензуру. Мне был известен какой-то циркуляр (проскочивший помимо военного министерства), коим запрещалось писать о Распутине. Горемыкина очень тревожило, что московские газеты печатали. Ведь закон о военной цензуре в полной мере применялся только в местностях, на которых распространялось военное положение, составлявших или область расположения армии, или приписанных к ней, или тыл. Но вне этих военных секретов, она происходит в облегчающей форме. В то время, как в Петрограде ничего нельзя было в газете поместить военного без обязательного представления гранок в цензуру, в Москве предъявлять гранки в штаб округа зависело от редакции. Москва в своей печати являлась более свободомыслящей, нежели Петроград, что и повлекло за собой чрезвычайный спрос на московские газеты не только в Петрограде, но и в армии. Это обстоятельство очень беспокоило Горемыкина, и он пытался, в разговоре со мной и даже в совете министров, осуществить присоединение Московского округа к театру военных действий, против чего я решительно протестовал, находя, что изъятие из-под власти военного министра Московского округа, где находится сосредоточение и распределение запасов, нарушило бы всю систему снабжения армии. Он должен был уступить, но, тем не менее, кажется, Москву ему удалось уже при министре Алексее Хвостове объявить на военном положении и внести некоторую цензуру и надзор. Это накануне моего ухода было сделано. Появление, вместо Щербатова, Алексея Хвостова не усилило реакционного направления Горемыкина. Напротив, очень замкнутый Алексей Хвостов как будто иногда даже был способен противоречить Горемыкину. Итак, недоброжелательное отношение к Государственной Думе, желание держать ее возможно меньше и собирать возможно позже; о военной цензуре шли очень большие споры почти в каждом заседании совета министров или после заседания, и потом в чрезвычайно агрессивном тоне по отношению ко всем министрам со стороны статс-секретаря Горемыкина, который все более и более усиливался, – вот характеристика в очень общих чертах периода пребывания Горемыкина у власти.

Председатель. – Вы изволили сказать, что Горемыкин все больше и больше усиливался. Как же вы и другие министры объясняли его уход с поста председателя совета министров в январе 1916 года?

Поливанов. Я полагаю, что на замену во всяком случае очень повлияли бывшие перед тем заседания Государственной Думы. С уходом моих единомышленников (из них остался только один Сазонов) совет министров изменился: он стал не таким дружным кабинетом, каким был при моем вступлении. Так что мы стали сдержаннее относиться друг к другу. У меня более близкие отношения были только с Сазоновым. Поэтому всех деталей, всех потаенных ходов, о которых мы могли прежде гораздо больше знать, теперь не знали. Я объяснил себе уход Горемыкина нападками Государственной Думы, но мы никоим образом не могли себе представить, что он будет заменен Штюрмером.

Председатель. – Это для вас было неожиданно?

Поливанов. – Это было в высшей степени неожиданно… И для тех из нас, которые сохранили между собою отношения, явствовало, что тут начало конца. Мы Штюрмера более или менее знали по государственному совету. Это был человек, от которого мы слова никогда не слыхали. В государственном совете он никогда не выступал и принадлежал, повидимому, к группе очень непримиримого реакционного элемента; по крайней мере было известно, что у него частным образом собираются крайние элементы, которые что-то выковывают и, от времени до времени, обращаются со своими заявлениями к Горемыкину. Сам он представлялся личностью совершенно определенной, которая ничего сказать не может, в особенности в такую тревожную эпоху для жизни государства. Так что назначение это чрезвычайно тяжело на нас подействовало. А затем первый акт Штюрмера, когда в заседании совета министров он поднес нам подписать, по высочайшему повелению, журнал об отпуске из военного фонда в распоряжение председателя совета министров пяти миллионов! На мой вопрос, для чего это предназначается, – в качестве военного министра я должен знать, по крайней мере имею право спросить о назначении кредита из военного фонда, который в общем порядке разрешается не иначе как с ведома военного министра, и только в исключительном случае распоряжением совета министров, – он заявил, что есть определенное высочайшее повеление, но какое именно, сказать не может. Затем, когда в заседании совета министров он поднес нам подписать по высочайшему повелению журнал совета, это было уже нечто совершенно невозможное, после чего я чувствовал, что мои, по крайней мере, дни сочтены, что я буду всегда выступать против Штюрмера во всех удобных случаях, так как дальнейшее пребывание в этом кабинете невозможно. В очень скором времени мне представился благодарный случай накричать на Штюрмера, что я и сделал с большим удовольствием и резкостью. Как-то мне передал министр внутренних дел А. Н. Хвостов следующее: «Я считаю долгом обратить ваше внимание на то, что последние дни Григорий Распутин кутит и посещает различные заведения, где сие осуществлять возможно. Но, когда он оттуда выходит с друзьями или поддерживаемый ими, подлетает военный автомобиль с военным шоффером, увозит его, и публика, как мне известно, обращает на это внимание». В ту пору, да и теперь в Петрограде, не все военные автомобили находятся в ведении военного министерства, а есть автомобили, даже большее число их, находящиеся в ведении армии. Тем не менее, я попросил министра внутренних дел поручить своим агентам посмотреть № автомобиля. Номер этот он мне сообщил по телефону. Тогда я этот номер передал начальнику генерального штаба, генералу Беляеву, с поручением навести справку, – кому принадлежит автомобиль за этим номером. Я получил от ген. Беляева очень скоро сведения, что автомобиль принадлежит канцелярии совета министров. В распоряжение отдельных министров и канцелярии совета было дано несколько автомобилей с самого начала войны для обслуживания различных надобностей. Тогда я обращаюсь с вопросом к управляющему делами совета министров Лодыженскому и спрашиваю: «Разве вам для того даны казенные автомобили, чтобы возить Распутина?». Он отозвался, что ничего решительно об этом не знает и в первый раз слышит, чтобы эти автомобили возили Распутина. Тогда я еще раз обращаюсь к А. Н. Хвостову, и он говорит: «Совершенно верно, потому что автомобилем распоряжается состоящий при Штюрмере Манусевич-Мануйлов». Когда у меня собрался весь материал, я обратился к Штюрмеру и в весьма резкой форме обратил его внимание на то, какой среди публики производит соблазн, что состоящий в его распоряжении чиновник Манусевич-Мануйлов и сам возит или поручает кому-то возить на казенном автомобиле Распутина. Он мне ответил, что этого быть не может, что вообще Манусевич-Мануйлов в его распоряжении совсем не состоит, а состоит в распоряжении министра внутренних дел А. Н. Хвостова, что это какое-то недоразумение, что он справится. Я не знаю, справлялся ли он или нет, но по телефону через несколько времени он сказал: «Это большое недоразумение, этого больше не будет». Когда я снова говорил с Хвостовым, Хвостов ответил методически: «Манусевич состоит не в моем распоряжении, а Штюрмера; а на счет того, прекратится ли эта возка на казенном автомобиле, еще посмотрим». И на следующий день говорит: «Тот же автомобиль, за тем же номером, возил Григория Распутина». Тогда я со Штюрмером повел объяснение. Я его обвинил во лжи.