Этажи села Починки - Сергей Лисицкий

Митрий втиснулся в толпу, в углу заметил Титова, Лукина, Кирпоносова.

— Ты чего не приходишь на наряд? — спросил Василий.

Митрий объяснил, что торопился, да пришлось вот задержаться по одному делу. Говорил, а сам прикидывал в уме, как бы поточнее разузнать насчет Грызлова, уж на летучке об этом, видимо, говорилось. Он не хотел об этом спрашивать напрямую. Еще на смех поднимут, знают ведь о его стычке с управляющим. «Если это правда — сами скажут, — подумал Митрий, — подожду, все равно разговор зайдет, не может не зайти». Только он подумал об этом, как Титов, широко растянув мясистые губы и дурашливо улыбаясь, сказал:

— А друга твоего тю-тю, стало быть…

— Какого друга? — нарочно сурово сдвинул брови Митрий.

— Грызлова-то.

— Не по шапке, а сам он подал заявление, в город уезжает, — поправил Лукин, — в торговлю идет.

— Пойдешь в торговлю, коли прижмут.

Пока Титов с Лукиным спорили, уточняли, что и как, Кирпоносов стоял слушал, но в разговор не вступал, а Митрию разговор этот и вовсе представлялся теперь никчемным — главное для него было ясно: Грызлов действительно уходит. Эта самая мысль подогревала его изнутри, и он с облегчением вздохнул, когда наконец Кирпоносов произнес:

— Да хватит вам, лучше выпить пойти.

— В буфет свежее пиво привезли только что. Сам видел, — поспешил подтвердить Митрий.

— Оно и видно по твоим усам, что привезли, — заметил Титов, все так же дурашливо улыбаясь.

Вернулся Митрий в тот вечер домой в хорошем настроении. Но все же что-то тупой занозой кололо сердце. Не успел он раздеться, как пулей влетел из горницы в кухню Дениска, приник к отцовскому бедру, пахнущей мартовскими ветрами куртке. «Соскучился, — подумал Митрий, — два дня, считай, не видел: уходил, когда тот еще спал, — приходил тоже поздно». Он потрепал колючий ершик волос на голове сына. Разделся.

Марина хлопотала над столом, готовила ужин. Митрий достал из кармана две небольшие шоколадки, оказал сыну:

— Это тебе и Леночке.

Тот взял и снова пулей убежал в горницу.

— Завтра куда? — спросила Марина, оторвавшись от стола.

И будто током ударило Митрия прямо в сердце. До чего же знакомо прозвучал ее вопрос. Нет, голос нисколько не был похож на голос Илюхиной, но интонация, поворот ее головы, взгляд пристально-испытующий — было во всем этом что-то напоминающее почему-то ее, Наталью. Митрий даже присел на широкую скамью от неожиданности. И все это было лишь один момент, какие-то доли секунды.

— Как и вчера, — ответил он, чувствуя, что краснеет, и стал внимательно всматриваться в склоненную над столом фигуру жены, пытаясь найти это, только что так неожиданно утерянное видение сходства. Нет, ничего общего не было между ними и не могло быть даже отдаленного сходства. Это он знал. Так почему же так ему показалось? Почему?.. Он ведь никогда и не сравнивал Марину и Наталью между собой, потому что было бы это никчемным делом, ибо невозможно сравнить несравнимое. Просто-напросто ему это никогда не могло прийти в голову. Тем более интересно знать: почему так вдруг показалось, почудилась в Марине Наталья? Чувство это незримым грузом давило на сердце. Всматриваясь в профиль лица жены, Митрий вдруг заметил, чего, кажется, и вовсе не видел до этого, — ее слишком уж вздернутый нос. Раньше, как ему казалось, чуть-чуть вздернутый ее носик, напоминающий небольшой изящный дамский сапожок, придавал ее подвижному лицу еще более бойкое, живое выражение. При ее веселом нраве, неровном характере он и не мог быть иным, а теперь он казался слишком уж вздернутым, придающим лицу ее, как казалось, несколько легкомысленное выражение.

Митрию стало вдруг так неловко, словно кто застал его за каким-либо непристойным делом. Он надвинул на лоб шапку и торопливо стал одеваться.

— Куда? Ужин готов, — обернулась Марина.

— Я сейчас, скотину погляжу, — сказал он, не оборачиваясь.

Спать легли в доме Смириных в этот вечер рано. Еще не было и четверти одиннадцатого. Митрий хотя и сильно устал за последние дни, но уснуть долго не мог. Сперва дважды мяукала кошка, и он поднимался с постели, выпускал ее на двор и впускал обратно, потом где-то за сараями лаяла собака Титовых. А тут еще мысли одна за другой, бесконечной цепью тянулись и теснились в голове. То ему представлялась снова Наталья, последняя встреча с нею, когда она опять так же, как казалось ему, твердо и решительно отвечала: «Нет. Не надо. Так будет лучше…» Эти слова запомнились ему так отчетливо, что он мог не вслух, а про себя, конечно, произнести точно так же, как они были сказаны ею. А что, собственно, хотел Митрий. Он и хотел-то всего-навсего где-нибудь, не на ходу, конечно, встретиться и спокойно, а главное, не спеша обо всем с ней поговорить. «А что, собственно, говорить-то?» — спрашивал Митрия другой Митрий. «Действительно, — соглашался первый, — что говорить?»

Мысль о том, что с Грызловым теперь не придется больше работать, успокаивала его: «Хорошо, что он уходит, работать я бы с ним ни за что бы не стал…»

Часы уже давно пробили двенадцать, а Митрий все ворочался и ворочался. И вдруг представилось ему, что живет он в Петровске в новой квартире. Все, и Марина, к ребятишки рады и довольны новым жильем. «Па-а-п! — кричит Дениска, — п-а-ап! Смотри, как я плаваю, смотри же!..» Глядит отец и не насмотрится, как сынишка отчаянно бьет ногами в воде. Даже Леночка, хотя она и гораздо старше, с завистью и нетерпением слушает эти выкрики и плеск воды. Ей тоже хочется поплескаться, и она ждет не дождется своей очереди.

Представляется ему, как они с Мариной утром выходят вместе на работу. Он встречает на перекрестке Федора, а Марина машет им на прощанье, так как ей надо торопиться к детсаду, а им — на карьер. Он, конечно, смутно и не совсем ясно может вообразить свою новую работу, но видится ему большая чашеобразная яма, на дне которой поблескивает холодными гранями камень. Надсадно ревут мощные КрАЗы, дружно бьют отбойные молотки, мерно движется широкая лента транспортера, бойко ворочают массивными хоботами экскаваторы. Разгоряченной пылью, гарью, металлом и камнем дышит карьер, в котором теряются, тонут человеческие голоса…

И вдруг тут же картина эта сменяется другой. Видится ему привычное: как ранним утром, когда еще солнце не успело оторваться от ржаного, розовеющего на заре поля, когда еще на колосьях, на самых кончиках остьев висят прозрачные капли росы, стоит он с агрономом у края полосы. «Эк, ее вымахало», — говорит агроном и срывает несколько колосьев, отводя рукой остальные в сторону от подбородка. Митрий шагает вглубь от обочины и тоже выбирает колосья — так, как учил его еще отец: три самых крупных, три — средних и тех, что помельче… «Завтра можно начинать, — скажет агроном. — Почин будем вести вон с того верха…»

Какие это необыкновенные минуты!.. Много лет подряд, из года в год Митрий вел и первую борозду, и первый прокос, но всякий раз, с каждым годом, все более и более волнующими и, главное, незабываемыми и неповторимыми были эти минуты. Каждый раз он как бы заново переживал трепетное волнение и первого выезда в поле, и сборов, и напряжение многодневной подготовки к нему.

Вот они вышагивают на дорогу, колосья в руке Митрия словно живые. Как ни крепко зажал он их в руках, а уж два из них совсем вылезли из крепко сжатого кулака нижней частью своей, тем концом, где торчит короткая трубка стебля. Мелкие, невидимые зазубрины остьев, словно зубья храповика, помогают им двигаться вперед и ни за что, ни за какие силы — назад, против остьев. Митрий берет их другой рукой, ощущая упругость и тяжесть налившихся зерен. Он испытывает такое чувство, словно держит в ладонях трепещущих ершей, только что выловленных из ольхового омута речки-безымянки. Колосья мнутся, и вот уже на ладони Митрия лежат, матово поблескивая и серебрясь, крупные, еще свинцово-мягкие, тяжелые зерна.

Какой запах может сравниться с этим, идущим от самого колоса и первых ржаных, еще не отвердевших зерен новины?! Злачный дух травы и хлеба, зерна, только что отделившегося от травяной оболочки, дурманит голову и заставляет биться сильнее и чаще сердце хлебороба. Счастлив тот, кому довелось пережить в своей жизни такие минуты, и неизмерно обделен человек, которому, зачастую не по его воле и вине, не пришлось приобщиться к великому таинству природы — зарождению блага, которое все мы именуем хлебом. Это, видимо, о тех, кто в жизни своей ни разу не испытал, не ощутил и не запомнил этих минут, метко сказано, что хлеб для них растет готовыми булками.

Шел второй час ночи, когда Митрий, обуреваемый житейскими думами, преследуемый видениями когда-то пережитых и еще не изведанных, только воображаемых в жизни своей картин, наконец крепко уснул.

19

Собрания, какие проводятся обычно накануне посевной и уборочной страды, для Романцова вошли в привычку. А как же иначе, если не обменяться мнениями о том, что сделано, что упущено и что предстоит еще только сделать? Алексей Фомич смотрел на дело просто и рассуждал примерно так: зачем что-либо менять в раз и навсегда установившемся порядке, когда жизнь сама вносит нечто новое, и в этом всегда заключено отличие одних дел и забот от других, одного года от другого. Сама жизнь как бы привносит поступательность в своем движении вперед…