Лёд - Владимир

И немец встал на ящик и стал говорить по-русски. Он сказал, что мы теперь находимся в Великой Германии. Это для нас большая честь. Поэтому мы все должны хорошо работать на благо Великой Германии. И что сейчас мы пойдем в фильтрационный лагерь, где нам дадут есть, дадут хорошую одежду и оформят документы для проживания в Германии. А потом мы поедем на разные заводы и фабрики, где будем жить и работать. И что нам всем там будет хорошо. И главное – чтобы мы поняли, что Германия – культурная страна, и все в ней живут счастливо. А молодые люди – счастливее других.

И потом нас построили в колонны и повели.

И пошли мы от этого места. Шли верст семь. Подошли к большому лагерю с забором с колючкой и с вышками. Ходят немцы с овчарками, машины стоят.

Нас завели туда и распределили по баракам: девок отдельно, парней отдельно. В нашем бараке были нары. И были еще девки – с Польши, Белоруссии и Украины. Но их было совсем мало. Они нам сказали, что здесь больше трех дней не задерживают: пропустят через лагерь и повезут на место работы.

Мы стали их расспрашивать – куда нас пошлют? Они говорили – кого куда. Никто точно не может знать. А если кто заболел – в трудовой лагерь. Там хуже всего. Там щебень бьют.

Мы там немного посидели, и нас повели на санобработку.

Это такая баня огромадная – страсть! Я таких никогда не видала. В большущем таком бараке, он новый совсем, тесом пахнет. Я как туда вошла, как этот запах-то почуяла, сразу лесопильню нашу на Кордоне вспомнила. Как за доской ездили, когда дядя Миша строился. Построили ему дом такой красивый, отец лучшего тесу достал. А дядя Миша возьми да и удавись. Вот как бывает…

В этом бараке там сперва нас в очередь построили. И стали по трое заводить.

Завели меня с еще двумя девками. Там столы, за ними сидят немки военные и пишут. А одна стоит с таким прутиком. И она говорит по-русски:

– Раздевайтесь.

Мы разделись. Догола. И она нас спереди и сзади смотрела. Потом в волосы смотрела. А вши тогда у всех были. Да и у меня тоже, а чего такого? Она двоим девкам прутиком показывает на стулья, где волосы:

– Стричься!

Одна девка – в рев. Немка ей прутиком – по заднице. И засмеялась. Они на стулья сели, и на них эти бабы с машинками навалились. А мне стричься не сказала. Мне показала прутиком на дверь в баню:

– Иди туда.

Я вошла. Там как бы парная. Но шаек нет никаких, а просто поверху трубы железные, а в них дырочки. И из дырочек прыщет вода чуть теплая. Я смотрю на эти трубки – чего делать-то? Постояла, потом дальше пошла. А там как бы предбанник. И снова немки военные. И столы. А на них – белье разное.

Мне немка дала чистую нательную рубаху и платок синий. И на выход кивает. Я вышла, а там тоже как бы предбанничек маленький. А в нем наша одежда. Но от нее чем-то воняет. И это, оказывается, то место, где мы раздевались. Этот барак у них как бы по кругу, как карусель на ярмарке. И та же самая немка с прутиком мне говорит:

– Одевайся.

Я ту новую исподнюю напялила, потом чулки шерстяные, платье свое зеленое. Потом фуфайку. Потом и ватник. И платка моего старого нет. Забрали. Да и исподней рубахи старой тоже нет. Я голову новым платком повязала. А те девки, уж постриженные, пошли мыться.

А немка мне говорит:

– Садись к столу.

Я села. Напротив тоже немка. Она тоже по-русски заговорила:

– Как тебя зовут?

Я говорю:

– Самсикова Варя.

– Сколько лет?

– Четырнадцать.

Она все записала. Потом говорит:

– Протяни руку.

Я не поняла сперва. Она опять:

– Давай руку!

Я протянула. Она мне на руку такую печать – раз! А там чернильный номер: 32–126.

И говорит:

– Иди туда.

А там дверь. Я пошла, открыла. А там уж двор. И стоит солдат с автоматом. И он мне на другой барак показывает. Я пошла туда. Как подходить стала – сразу едой запахло. Господи, думаю, неужели накормят? Иду, а ноги сами побежали. А сзади еще девки вышли. И тоже побежали.

Вошли мы туда. Это не барак, а навес дощатый. А под ним большие котлы стоят, штук десять, а в них еда варится. А вокруг немцы с мисками и с черпаками. И наши тоже, уже кто вышел. Немцы всем по миске пустой дают. И мне тоже дали – и в очередь. Достояла, мне немец в миску черпаком – плюх! Суп гороховый. Густой, как каша. А ложки-то нет ни у кого. Все сосут через край.

Я тоже быстро высосала, рукой миску вытерла, облизала руку.

А немец смотрит:

– Вильст ду нох?

А я говорю:

– Яа, яа. Битте!

Он мне еще – плюх! Я вторую миску уже помедленней высасывала. Смотрела на все вокруг: наши толкаются, немцы. Совсем все по-другому, совсем другая жизнь началась.

Съела я вторую порцию – и опьянела. Привалилась к этому котлу. А он теплый, блестит. А немец смеется:

– Альзо, нох айнмаль, мэдл?

А я вспомнила, как Отто говорил, когда молоком напивался досыта. И отвечаю:

– Их бин зат, их маркт кайн блат.

Немец заржал, что-то спросил. Но я не поняла.

И пошла в барак.

К вечеру всех с нашего эшелона обработали и накормили. Но постригли почему-то не всех. Из нашего барака не постригли только меня и еще трех девок. Таня мне объяснила:

– Это потому, что у вас вшей нет.

Я говорю:

– Как нет? Глянь-ка!

Она мне волосы раздвинула:

– Есть! Значит, забыли. Ты волосы-то спрячь под косынку, а то опомнятся да обкорнают наголо.

Я так и сделала: повязалась потуже, волосы спрятала.

А как стемнело, вошла та самая немка с прутиком и говорит:

– Теперь всем спать. Утром вас повезут на рабочие места. Там будете жить и работать.

И двери в бараке заперли на засов.

Кто заснул сразу, а кто нет. Мы с Таней и с Наташкой с Брянска рядом пристроились да всё разговоры разводили: что да как будет. Они-то меня постарше, многое чего слыхали. И про Европу, и про немцев.

Наташка рассказывала, как у них в Брянске немцы кино крутили для своих. А ее два раза с подругой немец приглашал. И она видела в кино Гитлера и голую женщину, которая все время пела, танцевала и хохотала. А вокруг этой женщины ходили по кругу немцы в белом. И смотрели на нее и улыбались. А Гитлер, она говорила, симпатичный такой, с усиками. И культурный, сразу видно. И он очень громко говорит.

А я кино видала всего шесть раз. У нас клуб-то только в Кирове. А это двадцать пять верст. Два раза отец свозил на Мальчике. Потом Степан Сотников с ихними детьми возил. И смотрела я «Чапаева» два раза, потом «Волга-Волга», «Мы из Кронштадта», «Семеро смелых» и еще одно кино, забыла, как называется. Там про Ленина, как в него женщина одна стреляла. А он в кепке убегал. А потом упал. Но не умер.

А внизу на нарах девки все время гадали: кто победит, наши или немцы?

А Тане с Наташкой было все равно – лишь бы не бомбили.

Нас три раза бомбили. Но все бомбы упали не в деревню, а на огороды. Только стекла повыбило и коров посекло. И еще на мине одна баба из деревни подорвалась. Ее в деревню принесли на рогоже: без ноги, кишки вылезли. А она все повторяла:

– Мамечина моя родимая, мамечина моя родимая.

И померла.

А я заснула.

А когда проснулась – все уж поднялись. Побежали мы с девками сцать. Там нужник большой, чистый. Посцали, а некоторые и посрали. Потом пошли есть к котлам этим. И опять этот суп гороховый. Но уже пожиже, не как вчера. И добавки не дали. Выпила я его через край. Только миску облизала, кричат:

– Строиться!

И пошли все на майдан.

Построили нас – парней отдельно, девчат отдельно. Стоят немцы, смотрят на нас. Молчат. Один на часы поглядывает. Ну, стоим. А немцы и не говорят ничего. Час простояли, стали ноги затекать. Наташка говорит:

– Грузовиков ждут, чтоб нас везти.

Вдруг слышим – машины едут. И въезжают прямо в лагерь. Но не грузовые, а легковые. Три машины. Черные, красивые. Подъехали. Из них вышли немцы. Как и машины, во все черное одетые. А один, самый главный – высокий такой, в черном кожаном пальто. И в перчатках. И ему все немцы честь отдали.

А он тоже честь отдал, подошел к нам, руки на животе сложил и смотрит. Красивый такой, белобрысый. Посмотрел и говорит:

– Гут. Зер гут.

И что-то немцам сказал. И эта немка, что по-русски говорила, говорит:

– Снять головные уборы.

А я не поняла. А потом поняла, когда парни кепки и шапки поснимали. И девки тоже платки стали развязывать да снимать.

Я думаю: вот, сейчас и обстригут меня. И точно, немка говорит:

– Кто с волосами – выходи вперед.

Делать нечего – пошла. Вышло еще человек пятнадцать: ребята и девки. Все, кого не остригли. И главное – все белобрысые, как и я! Даже смешно стало.

А немка:

– В шеренгу становись!

Ну, встали все рядом.

А немец этот главный подошел и смотрит. И смотрит как-то… я и не знаю, как сказать. Долго и медленно. А потом стал подходить к каждому из нас. Подойдет, двумя пальцами подбородок поднимет и смотрит. Потом дальше идет. И молчит.

Подошел ко мне. Подбородок мне поднял и в глаза уставился. А у самого лицо такое… я таких и не видала. Как Христос на иконе. Худой такой, белобрысый, глаза синие-синие. Чистый очень, ни пылинки, ни грязинки. Фуражка черная, а на ней наверху – череп.