Большая скука - Богомил Райнов

— Слово «человечество» тоже, — дополняет собеседник.

— Верно. И что из этого?

— О, для меня это всего лишь грамматическая категория. Но, поскольку для вас важны принципы морали, есть ли у вас уверенность, что, работая на благо своей родины, вы работаете на человечество?

Я готов ответить, но тут появляется кельнер, тянущий за собой небольшой столик.

Обед окончен. Получив по счету, кельнер удаляется.

— Грейс что-то задерживается, — констатирую я, допивая кофе.

— Значит, не придет, — равнодушно бросает Сеймур. — Можем уходить.

С террасы мы спускаемся по лестнице прямо на набережную, но движемся не к машине, а в обратном направлении. Нет нужды уточнять, что маршрут этот избран американцем — очевидно, ему захотелось размяться после скромного пиршества. Лично я предпочел бы развалиться на сиденье «плимута», хотя в полуденную пору шагать по этой дорожке с ее причудливыми извивами в прохладе зеленых ветвей тоже приятно.

— Надеюсь, мужская компания вас не тяготит… Особенно после того, как вчера вечером вы находились исключительно в женской… — говорит мой спутник.

— Разнообразие нельзя не ценить.

— А вы уверены, что его цените?

— Вы, похоже, очень внимательно меня изучаете… — говорю я.

— Возможно, хотя не так уж внимательно. Я изучаю все, что попадает на глаза. Привычный способ убивать скуку. К тому же в вас нет почти ничего заслуживающего изучения…

— Весьма сожалею…

— Я это говорю не для того, чтобы обидеть вас. Мне даже казалось, что вы это воспримете как комплимент. Наиболее интересны для наблюдения люди второго сорта, те, кого мучают всякие страсти, жертвы собственных амбиций. Драма — всегда патологическое отклонение, нормальному здоровому организму она неведома. А вы и есть такой организм. Человек без страстей, я бы даже сказал, без личных интересов.

— Почему? Хорошее вино, отчасти красивые женщины…

— Нет. Вы не особенно падки ни на то, ни на другое. И, по-моему, вы не лишены мудрости: это второсортные удовольствия.

— Зачем же нам быть такими строгими? — пытаюсь возразить. — Если женщина соблазнительна…

— Женщина никогда не бывает соблазнительна. Она просто жалка. Всегда жалка. Когда она, закинув ногу на ногу, изощряется у меня перед носом, убежденная, что открывает моим глазам искусительные прелести, мне хочется сказать: «Мадам, у вас петля спущена».

— Вы обезглавили половину человечества.

— Почему половину? Мужчины не менее жалки. Мужчины с их манией величия, а женщины с их эмоциональностью и месячными недомоганиями, не говоря об алчности, присущей в равной степени и мужчинам, и женщинам. В общем, весь этот мир людей-насекомых…

— Интересно, куда вы относите себя?

— Туда же, куда и других. Но когда отдаешь себе отчет, к какому миру ты принадлежишь, то это хотя бы избавляет тебя от глупого самомнения.

Сеймур останавливается возле садовой скамейки, недоверчиво проводит рукой по окрашенному белой краской сиденью и, убедившись, что скамейка чистая, небрежно садится на самый край. Следуя его примеру, я сажусь на другой край.

— Мое счастье или несчастье состоит в том, Майкл, что я прозрел довольно рано.

Эта фраза, прозвучавшая после того, как мы сели на скамейку, дает мне понять, что за сим кратким вступлением последует длинный монолог, и я уже мысленно прощаюсь со своими банковскими операциями, намеченными на послеобеденное время.

— Вы как-то мне сказали, что из меня мог бы выйти неплохой социолог. Но, повторяю, я родился не социологом и не богачом. Оказавшись на положении уличного бездельника, я имел достаточно времени, чтобы изучить наше процветающее общество с заднего двора… Кем я мог стать? Слугой, лифтером или в лучшем случае мелким гангстером, если бы не вмешался мой дядя и не позаботился об отпрыске своего покойного брата. Но мой дядя, заметьте это, руководствовался не филантропией и не родственными чувствами, а простым желанием иметь в моем лице наследника, кому можно было бы завещать свои миллионы. Правда, прежде чем вспомнить обо мне, он предпринял другой ход — женился в старости на молодой красотке в надежде, что она родит ему ребенка. Но ребенка она ему не родила, а, после того как вытрясла из него немало денег, потребовала развода и содержания. При этом она ссылалась на железный довод: супруг — импотент. Вот тогда-то дядюшка и вспомнил обо мне; но не подумайте, что после этого я катался как сыр в масле. Это был ужасно прижимистый и тираничный старик, считал каждый грош, расходуемый на мое содержание, и стремился во что бы то ни стало сделать из меня финансиста, с тем чтобы впоследствии я принял на себя руководство его собственным банком.

«Не говори мне о банках, Уильям, — предупреждаю я мысленно. — Не береди душу».

Сеймур пристраивает в углу рта сигарету, пускает в ход зажигалку и выбрасывает на аллею свои длинные ноги. Недостает только стола, чтобы положить на него ноги.

— Так что мне пришлось поступить на финансовый факультет. К счастью, вскоре мой дедушка, не оправившись после сердечного удара, отошел в мир иной. Воспользовавшись этим, я переметнулся на социологию. Честно говоря, никакой тяги к социологии я не испытывал. Меня покорило красноречие мистера… назовем его мистер Дэвис, который был профессором истории социологии. Этот мистер… Дэвис слыл настоящим светилом мысли…

— К какой же школе он принадлежал?

— К вашей. Да, да, именно к вашей. Разумеется, он был достаточно осторожен и в своих лекциях не переступал границ дозволенного, зато, когда мы собирались у него дома, он говорил как убежденный марксист и излагал нам принципы исторического материализма. Чудесная школа для дебютанта, не правда ли?

— Все должно было зависеть от того, насколько успешно вы постигали науку.

— Очень успешно! И с редкой увлеченностью. Тем более что многие вещи, касающиеся социального неравенства, о котором нам говорил мистер… Дэвис, я уже познал на практике. Он говорил нам то, что другие профессора старательно замалчивали; и порой у меня было такое чувство, будто профессор изрекает вслух истины, которые до этого дремали во мне как смутные догадки. Исключительный человек.

— А потом?

— Эх, потом, как обычно случается, в результате некоторых мелких осложнений ореол моего божества поблек! Ничто не вечно под луной, не правда ли, Майкл? Закон непрерывного изменения и развития или как там…

Устав сидеть с протянутыми ногами, Сеймур закидывает одну на другую и всматривается в сочную зелень кустарника, за которой поблескивают воды канала и темнеют корпуса стоящих напротив кораблей.

— Осложнений, в сущности, было только два, и первое из них, пусть и не особенно приятное, я как-нибудь сумел бы пережить, если бы за ним не последовало второе. В ту пору я дружил с девушкой. Это была моя первая любовь, и, если не ошибаюсь, единственная… Девушка без конца кокетничала своими научными интересами и делала вид, что жить не может без высокоинтеллектуальных разговоров. В действительности же это была обыкновенная самка, жаждавшая самца; я же всегда относился с холодком к такого рода удовольствиям, от чего, представьте себе, не умер. Не хочу сказать, что мне был чужд инстинкт продолжения рода, но эти вещи не особенно занимали мое воображение. Словом, я был человеком холодного темперамента. Если была на свете женщина, способная все же согреть меня, то я нашел ее в лице этой девицы, однако она предпочла согревать другого — точнее, моего любимого профессора, сочетая при этом сладострастие с подлостью.

Сеймур швыряет в невидимую самку окурок и снова вытягивает ноги поперек аллеи.

— Но это было всего лишь сентиментальное приключение, а подобные приключения, как я уже сказал, не имели для меня рокового значения, тем более что я так до конца и не понял да и не горел желанием понять, кто положил начало этой подлой связи — моя приятельница или профессор. А тем временем случилось второе несчастье…

Американец поднимает глаза на меня:

— Может, вам уже надоело?

— Почему? Напротив.

Он и в самом деле не столько надоедает, сколько озадачивает меня своими речами. Ведь этот человек не из разговорчивых и, если все же без конца говорит, значит, делает это с определенной целью, а какую цель он преследует, исповедуясь передо мной, я пока не знаю. Не менее трудно установить и степень правдивости исповеди.

— Так вот. Я и два других последователя профессора — Гарри и Дик — так загорелись под действием его проповедей, что решили от его революционной теории перейти к революционной практике. В результате в одно прекрасное утро наш факультет был весь оклеен листовками против ретроградного буржуазного образования. Нас троих сразу же вызвали к декану для дачи объяснений, но, так как мы упорно отрицали свою причастность к истории с листовками, все ограничилось тем, что нас оставили на подозрении. Тайная группа тут же распалась. Каждый из нас был убежден, что кто-то из двух других — предатель, а кто станет готовить революцию вместе с предателем? Гарри и Дику и в голову не пришло, что мистер, назовем его Дэвис, тоже был в курсе дела, а если бы они и сообразили, то едва ли могли бы допустить, что Дэвис способен совершить донос. А вот я допускал, и, может быть, именно потому, что сентиментальное приключение уже малость подорвало мою слепую веру в любимого учителя.