Грозные царицы - Анри Труайя

– Ну, девки, пойте!

Девушки покорно затягивали хором какую-нибудь песню, а она слушала, покачивая головой и разинув в улыбке рот. Это продолжалось до тех пор, пока у несчастных певиц оставались хоть какие-то признаки голосов. Если одна из них, утомившись, начинала петь тише или фальшивить, Анна Иоанновна собственноручно награждала провинившуюся увесистой пощечиной. У изголовья своей постели императрица часто усаживала рассказчиц, знающих множество всяких сказок, в их обязанность входило развлекать государыню немыслимыми, совершенно невероятными историями, всегда одними и теми же. Это напоминало царице ее детство. Иногда призывался монах, искусный в толковании православных истин. Еще одной манией, которую Анна Иоанновна, желая себе польстить, называла унаследованной от Петра Великого, была страсть к гротескным представлениям и природным уродствам. Ничье общество так не веселило ее, как общество шутов и карликов, и чем они были страшнее на вид, чем глупее, тем охотнее она аплодировала их шуткам и гримасам. Прожив девятнадцать лет в провинциальной среде – ничем не примечательной и унылой, она испытывала теперь неистребимое желание стряхнуть оковы благопристойности и навязать двору беспрецедентные роскошь и распутство. Не было такой вещи, такой выдумки, которая казалась бы этой русской самодержице чересчур смелой или чересчур дорогой, если речь шла об удовлетворении ее прихоти. А Россия, которой ей по чистой случайности довелось управлять, по сути не была ее родиной, и ни малейшей потребности в том, чтобы сблизиться с этой страной, она не испытывала. Конечно, рядом с императрицей всегда находилось несколько исконно русских людей из наиболее ей преданных – таких, как старый Гавриил Головкин, князья Трубецкой и Иван Барятинский, Павел Ягужинский, этот вечный «порох» – он был невероятно вспыльчив, не менее импульсивный Алексей Черкасский, которого она назначила государственным канцлером.

Но бразды правления были в руках немцев. Целая команда пришельцев германского происхождения руководила политикой империи по приказам чудовищного Бирона.

После того как власть была передана Анне Иоанновне и ее фавориту, представители старых боярских родов, каждый из которых так гордился своим генеалогическим древом, были изгнаны со сцены. Как в гражданских делах, так и в военных теперь важными шишками стали братья Лёвенвольде, барон Герман фон Бреверн, генералы Рудольф фон Бисмарк и Христофор-Генрих фон Манштейн, фельдмаршал Бурхард фон Миних. В сокращенном до четырех человек Кабинете, заменившем Верховный тайный совет, Остерман, несмотря на свое неоднозначное поведение в прошлом, по-прежнему исполнял обязанности премьер-министра, но на самом деле председательствовал на любых совещаниях, вел любые дискуссии и навязывал в них свои окончательные решения только фаворит императрицы Эрнст-Иоганн Бирон.

Не знавший, что такое чувство жалости, никогда не колебавшийся в случае, если приходилось бросить смутьяна или просто неудобного ему человека в застенок, сослать в Сибирь или отдать в руки палача, чтобы тот примерно наказал его кнутом, Бирон не нуждался даже в том, чтобы посоветоваться с Анной Иоанновной о том, какую меру наказания применить, потому что знал заранее: она согласится со всем, что бы он ни предложил. Было ли это следствием того, что императрица разделяла мнение любовника по всем вопросам, или того, что она была слишком ленива, чтобы противостоять ему? Приближенные Бирона единодушны в описании его внешности: застывшая маска лица, словно бы высеченного из камня, взгляд хищной птицы… Одно-единственное его слово могло сделать всю Россию счастливой или, напротив, повергнуть страну в отчаяние. Любовница была для него всего лишь «печатью», необходимой для того, чтобы какой-то документ считался подписанным и потому официально принятым. Поскольку Бирон, так же, как и императрица, был помешан на роскоши и блеске, он использовал свое просто-таки королевское положение, чтобы брать взятки по всякому поводу. Каждая, даже самая мелкая его услуга имела свою твердую цену, и каждая исправно оплачивалась. Современники Бирона отмечали, что в жадности и корыстолюбии он превосходил даже Меншикова. Но самой большой его виной перед государством считалось не это: предыдущие царствования приучили Россию ко взяточничеству и казнокрадству властей. Нет, тем, что с каждым днем все больше волновало и раздражало людей, было беспримерное «онемечивание» их Родины, предпринятое Бироном. Конечно, Анна Иоанновна всегда говорила и писала по-немецки лучше, чем по-русски, но с тех пор, как Бирон занял высшую ступеньку в иерархии, казалось, будто сменили национальность и душу все официальные представители страны. Если бы все преступления, превышения прав, кражи, акты насилия, которые были совершены этим наглым выскочкой, были совершены русским по происхождению человеком, подданные Ее Величества легче бы перенесли такое. Всего лишь то обстоятельство, что злоупотребления вдохновлены или осуществлены этим иностранцем с резким немецким акцентом, делало их вдвойне гнусными в глазах тех, кто становился жертвой этих злоупотреблений. Измученные и доведенные до исступления всем, что делал этот тиран, который не был даже одним из «своих», русские люди изобрели для режима террора, навязанного им иноземцем, специальное слово: «бироновщина». За спиной фаворита императрицы о бироновщине говорили как об эпидемии смертельной болезни, поразившей страну. Подтвердить справедливость этого определения может явная противозаконность действий, касавшихся сведения счетов с неугодными, список которых приведен ниже.

Князь Иван Долгорукий за то, что осмелился оказывать сопротивление царице и ее фавориту, был колесован, два его дяди, Сергей и Иван, обезглавлены, еще один член большой семьи Долгоруких – Василий Лукич, бывший член Верховного тайного совета, разделил их участь, а Екатерину Долгорукую, невесту Петра II, заточили в монастырь.

Устраняя бывших соперников и тех, кто мог бы еще покуситься на его власть, Бирон старался одновременно и собрать для себя лично побольше титулов, которые должны были – наряду с увеличением богатств – придать ему больший вес. После смерти последнего из династии Кетлеров герцога Курляндского Фердинанда, 23 апреля 1737 года, он посылает генерала Бисмарка[35] во главе нескольких русских полков в Митаву, чтобы «приструнить» курляндское дворянство и побудить его выбрать не кого-то из любых других кандидатов в замену, а именно его, Эрнста Иоганна Бирона. И, несмотря на протесты Тевтонского ордена, добивается своего: становится, как и хотел, герцогом Курляндским и Семигальским. А дальше – управляет этой российской провинцией из Санкт-Петербурга, на расстоянии. Кроме того, он получил от немецкого императора Карла VI титул графа Священной Империи, был награжден орденами Святого Александра Невского и Святого Апостола Андрея Первозванного. Не было ни такого звания, ни таких княжеских «чаевых», на какие он бы ни позарился. Кто бы в России ни возмечтал о чем-то, добиться этого он мог, только снискав милости или хотя бы просто разрешения у Бирона. Любой придворный почитал за честь и великое счастье быть принятым утром в спальне императрицы. Переступив порог, посетитель сразу же видел Ее Величество в ночной сорочке, а рядом – в таком же неглиже – ее фаворита. По протоколу полагалось, чтобы допущенный на прием – будь он даже самым великим маршалом или самым знатным придворным – поцеловал руку императрицы, протянутую ему поверх одеяла. Чтобы обеспечить себе благоволение фаворита, некоторые использовали представившийся случай и целовали руку и ему, причем с ничуть не меньшим почтением. Нередко также просители простирали свою любезность даже до того, что целовали заодно и голую ногу Ее Величества. К. Валишевский, исследовавший и описавший многие века русской истории, пишет об этом так: «Если верить Маньяну,[36] его японский и берлинский коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях». Вокруг императорских покоев ходили слухи, что некий Алексей Милютин, простой истопник, заходя каждое утро в спальню Анны Иоанновны, заставлял себя благоговейно коснуться губами ноги царицы, после чего проделывал то же самое с ногой ее любовника, лежавшего тут же.