Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов - Георгий Иванов

Мне все время самой хотелось написать о Марине, так меня не удовлетворяло все, что о ней печаталось. Но сейчас вижу, что писать мне не надо, — Вы это сделали гораздо лучше меня, так что лучше и сделать нельзя. И за это Вам спасибо — и не только от меня.

Я пишу так растрепано и разбросано оттого, что мне сегодня очень не по себе. Но хочу кончить, чтобы письмо ушло в субботу, а не в понедельник.

Так вот — отчего я В<ам> не дала «Надежду» для НЖ? Но, друг мой, откуда мог у меня взяться самонадеянный оптимизм для такого предложения? Без упреков, но после горького опыта «Года жизни» — боль которого я ощущала до получения В<ашего> последнего письма... Спрятав ее и гордость вместе с ней как «несозвучные моменту», я погрозилась написать рассказ «специально» для НЖ. Но ответа не получила — и поэтому не привела угрозы в исполнение. Но, конечно, Вы меня тогда еще «не знали»! Это Ветхий Завет. И нас с Вами «не кусается». Теперь мы заживем по-новому.

И вот — я могу В<ам> послать 150-200 стр. второго тома «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>», т. к. она задумана «в двух томах». И только отсутствие настоящего успеха, на который я твердо рассчитывала, заставил меня временно отложить писание «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» и взяться за другой роман. Теперь я его кончила и тружусь (ненавижу этот идиотский труд) над подготовкой его для «пишмаши». Это из жизни ложного резистанса, в основу легла моя «Изольда».[301] Для НЖ, конечно, гораздо интереснее «Смерть Веры Назимовой» [302] и пр. Ах, до чего обидно-досадно, что «О<ставь> н<адежду> н<авсегда>» не засияла на страницах НЖ — этот тяжелый «Год жизни» моей был бы совсем иным. Но «забудем, забудьте»... и давайте смотреть вперед, а не назад. Теперь мне гораздо легче с Вами, господин Ангел. Ангельские недоразумения не причиняют ни боли, ни обид.

Я думаю, что Вам довольно трудно понять, что я хочу сказать и написать. Я и сама немного путаюсь, что, зачем и почему. У меня уже опять жар. Теперь 5 часов, скверное время. И дождь все идет. Кстати, это вчера я начала В<ам> писать, в пятницу. Посылка В<аша> пришла. И до чего меня обрадовали витамины. Ведь я, кроме прочего, еще страдаю мозговым переутомлением. И бессонницей. От бессонницы помогает только приятная и спокойная жизнь (значит, невозможно от нее избавиться), а от переутомления головы В<аши> витамины действуют чудесно. Я сразу перевела по-французски все свои стихи из НЖ.[303] Спасибо Вам и О<льге> А<ндреевне> очень, очень и очень. И еще спасибо.

Серый костюм сузила и перешила неумелой своей иглой. Хорош для жаркой погоды, которая все же иногда наступает. Блузки премилые — не гимнастерки. Вы правы, — обокрала я напрасно М. Цвет<аеву>, но сначала бессознательно, а когда вспомнила, что это ее, жаль было отдавать - и чрезвычайно к Шторму подходит конь.

Ведь Шторма я писала с Беседовского. [304] Знаете Вы этого гуся? Он сам нашел, что страшно похож.

Желаю Вам обоим всего наилучшего

Ваша И. О.

* включая (фр.).

45. Георгий Иванов - Роману Гулю. < 9 августа 1954>. Париж.

<9 августа 1954>

Дорогой Роман Борисович,

Простите за молчание. И. В. опять больна. Опять она надорвалась, работая по десять часов в сутки, кончала роман. То же было два года назад. Роман почти кончен, но опять почти. Писано по-французски, и рукопись пойдет во французские руки. [305] Значит, каждая запятая должна быть проверена. Вместо этого – опять прописали «полный покой», лежание, отдых, всякие там фрукты и перемены воздуха. Перемены воздуха есть – то адская жара, то сплошные дожди и холод. Покой тоже сомнительный, последние «чех<oвские>» деньги тают, и что дальше. Пишу это не чтобы Вас разжалобить, а в «порядке осведомленности». И недели три я кручусь, мою посуду, жарю, варю, подметаю, высчитываю гроши, стараюсь как умею развлечь. Сам я при этом неврастенический лентяй, проживший всю жизнь ничего не делая и не очень заботясь. Тем более, тем бесконечней я благодарен Вам за Ваше чудное письмо.[306] Если бы оно было и неискреннo, то все-таки Вы бы сделали огромное дело. Она что-то Вам сама написала и велела отправить, не читая.[307] Но передать не могу, какое прекрасное дело Вы сделали, так написав ей и в такое время, когда ей так опять нехорошо. Она начинает грустить, в 5 часов этот отвратительный жар, и я говорю, а вот я тебе прочту письмо Гуля – и просвечивается солнышко. Теперь я ваш неоплатный должник. Даже сказать не могу, как благодарен. А ведь в доброте и искренности Вашей ни она (ни я) не сомневаемся. И Водов (из «Русской мысли») [308]тоже сказал чрезвычайно кстати: «Ну уж Гуль не такой человек, чтобы писать не то, что думает». Я думаю без преувеличений, что она может поправиться благодаря Вашему письму. Спасибо Вам, дорогой Р. Б.

Ну вот стихи. Прибавил два, чтобы был меньше фин<ансовый> прорыв. Отложу до следующего раза то, что «в работе», – мозги не тем заняты. Ну уж «рыбок» , по-моему, не печатайте. Впрочем, Ваша воля. Настаиваю на посвящении – Ваши отводы – я редактор, Вы обо мне, я о Вас – неуважительны. И с какой сволочью нам с Вами считаться? Это даже унижает нас с Вами. Да, «Камбала» пошла под № 13. Может быть, Вы этого числа не любите? Тогда переставьте ее куда угодно.

Статейку пришлю на днях. Я было занесся и размахнулся, но опять решил сократить. Так что получите нечто вроде большой рецензии, и можно ее, если <не> будет поздно, вставить в библиографию.[309] Я не Терапиано и местами не считаюсь. Но если не сдохну, то дошлю к следующему номеру. То о литературе «вообще», что написал было, приклеить к отзыву об антологии затрудняюсь. Взбудоражила меня Ваша статья о Цветаевой: не представлял себе, что Вы так это дело понимаете и так сумели написать. И вот из Вашей статьи и своих соображений и Lе sесret рrоfessionеl 1921 года (Сосtеаu)[310] – самого удивительного «учебника поэзии», какой я читал – и для следующей книжки – постараюсь сделать нечто в назидание и отдать нашим современникам. Между прочим, следующее: рад задать Вам несколько вопросов, чего можно и чего нельзя, для руководства.

Ах, дорогой Роман Борисович, как я рад, что Вам нравится книга И. В. И еще как чудно Вы написали. И как благодарен Вам. Видите ли, раз Вы так ее оценили, то скажу Вам откровенно, я считаю себя несравнимо ниже ее. И в стихах тоже.[311] Супружество тут ни при чем. Другим говорить это трудно – скажут, подбашмачный муж. Но Вы поймете. Она яркий талант. Я более-менее эпигон, хотя и получше множества других. Вы оттого и оценили «Оставь надежду», потому что Вы сами такой же породы и природы – щедрость, яркость, размах. До сих пор жалею, что паршиво написал о «Коне Рыжем»[312], главное, не привел выписок. Как камергер играет на рояле в эмигрантском доме [313]– былую русскую жизнь, например. И не объяснил «читающей публике», как это волшебно сделано, и притом на одном вдохновении, без капельки поту. Тоже, если не сдохну, должен как-нибудь о Вас по-настоящему написать.