Любожид - Эдуард Тополь

Анна, онемев, продолжала стоять на второй ступеньке подземного перехода. Все, что она видела, было как в кино, как во сне, как в кошмаре, который невозможно остановить, – мигом опустевшая Пушкинская площадь, словно сдуло гуляющую толпу, минутный мордобой, хруст плакатов под ботинками дружинников, крики женщин, разорванная одежда, выбитые с кровью зубы и этот «воронок», поглотивший всю группу демонстрантов, хлопнувший задними дверцами, лязгнувший наружным замком-засовом и тут же отчаливший по Тверскому бульвару в сторону близкой Петровки.

И – все. Спортивного кроя молодые люди быстро подобрали клочки плакатов и чью-то туфлю; дружинники подошвами ботинок затерли пятна крови на асфальте и тут же разошлись, мирно закуривая; и уже новые волны гуляющей публики накатили на площадь снизу от Главтелеграфа и сверху, от площади еще одного поэта – Маяковского. Люди, не видевшие этого блиц-погрома, громко, как и прежде, флиртовали на ходу, ели эскимо, раскупали у торговок желтую весеннюю мимозу, а в ларьках – сигареты. И замершее было движение машин по Горького возобновилось, «Жигули» и «Волги» зашуршали шинами и нетерпеливо загудели при повороте на Тверской бульвар. И все так же беззвучно струился фонтан перед «Россией», и все так же безмолвно и с задумчивой грустью смотрел на этот нелепый народ его самый великий поэт – Александр Пушкин. Сто пятьдесят лет назад он тоже просил царя разрешить ему поехать за границу, но царь отказал даже ему, Пушкину, и Пушкин – первый русский поэт-отказник – застрял в России навек. Огражденный цепями, он стоял сейчас на улице имени еще одного пленника – Максима Горького. Этот «великий пролетарский писатель» просил уже другого царя – Иосифа Сталина – тоже отпустить его за границу. Но с тем же результатом: теперь и он, отказник Горький, окруженный цепями, стоит на каменном постаменте в конце своей улицы, перед Белорусским вокзалом. А между ними, между Горьким и Пушкиным, на соседней площади – «самый лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» – самоубийца Маяковский, и тоже – в окружении чугунных цепей…

Прислонившись спиной к стене подземного перехода, Анна пыталась унять ватную слабость в ногах. Господи, не так-то легко уехать из этой страны! Ни при царях, ни при генсеках. Даже к сыну. А что, если и ей откажут! Что тогда? Ведь она даже не еврейка, а русская. Неужели и ей предстоит все это – мордобой, кровь, выбитые зубы и темная пасть «черного ворона»?

Страшно.

Этот страх удержал от антицарских демонстраций русского дворянина Пушкина и от антисталинских – русского босяка Максима Горького.

А евреи – эти никому не известные кузнецовы, дымшицы, щаранские, нудели, слепаки – откуда у них храбрость вот так, с гитарой и самодельным плакатом, выйти на площадь?

Анна искала в себе эту храбрость подставить под имперский кулак свои такие красивые, такие белые зубы, но во всем ее теле был только ватный страх, ничего, кроме страха.

«Максим!!!» – крикнула она в душе.

– Вам плохо? – спросил кто-то рядом.

Анна подняла глаза.

Высокий, крупный, усатый и синеглазый молодой мужчина в вышитой украинской рубашке стоял перед ней, держа в руке потертый дорожный чемодан. Рядом с ним была маленькая молодая брюнетка – большеглазая и пышноволосая.

– Вам плохо? – снова спросил мужчина у Анны.

– Очень… – сказала она. – У вас есть сигарета?

Глава 5

Тайная заутреня

Агенты сионистских секретных служб поджигают синагоги, оскверняют еврейские кладбища и совершают многие другие гнусные провокации, которые мгновенно принимаются на вооружение пропагандистской машиной сионизма, поднимающей истошные вопли об угрозе жизни и имуществу евреев той или иной страны, так было в Ираке, Марокко, Египте, так было в Аргентине и США…

Главное, конечно, завоевание еврейства совершилось на почве русского большевизма, и в этом была перейдена – нельзя этого отрицать – всякая мера… Историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики, невзирая даже на то, что огромное большинство русского государства принадлежит к разным народностям, и прежде всего русской.

Несмотря на свою любовь щегольнуть еврейским словцом, полковник Роман Михайлович Гольский, начальник Еврейского отдела Пятого главного управления Комитета государственной безопасности СССР, не был евреем ни по паспорту, ни по духу. Наоборот, его родословная восходила к петербургскому дворянству и прослеживалась аж до новгородских купцов первой гильдии Гольских-Вязьмитиновых, обедневших при Иване Четвертом, но вновь разбогатевших при Петре Великом благодаря фамильной предприимчивости и нескольким выгодным бракам. Правда, некоторые западные историки вроде Казимира Валишевского утверждают, что если хорошенько потрясти генеалогические деревья самых аристократических российских семей, то за пышной листвой их русофильских отпрысков можно обнаружить не только нормандские, татарские и немецкие прививки, но даже… еврейские! Например, достоверно известно, что все пять дочерей петровского вице-канцлера барона Шафирова ушли замуж в семьи русских дворян, и притом еще конкуренция была на знатность женихов, поскольку самые аристократические кланы Вяземских, Толстых, Юсуповых и других за честь почитали породниться с влиятельным вице-канцлером, которому император жизнью обязан. Но кто же не знает, что Шафиров был крещеный еврей – Шапиро! И следовательно, через своих дочерей он своей шапирской кровью «подпортил» как минимум пять генеалогических древ в российском аристократическом саду. А уж про его собственные шалости в кустах этого сада и говорить нечего, их теперь ни один историк не подсчитает…

Но все эти нормано-татаро-шведско-франко-немецко-еврейско-польские донорские добавки давно растворились в крепком полынном настое степной русской расы и только изредка выскакивают в русских детях татарским зауженным разрезом глаз, еврейскими крупными ушами или нормандской белобрысостыо, которая исчезает с возрастом.

Роман Михайлович Гольский был шатен, уши у него были средней величины, нос без еврейской горбинки, глаза карие. И вообще он в своем арийско-российском происхождении не сомневался, а с начала семидесятых годов перестал скрывать и свое дворянское происхождение. Наоборот, империя обзаводилась имперскими традициями, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах не только модно, но даже превратилось в поручительство благонадежности, верности служению Державе. Как рекомендация при вступлении в партию. И новая элита, выросшая из «пролетариата» и «трудового крестьянства», вдруг стала искать в семейных альбомах и в музейных архивах следы своих аристократических корней…

Однако Гольскому не нужно было рыться в архивах или альбомах. В середине XIX столетия его обедневший прапрадед Аристарх Самсонович Гольский женился на наследнице уральского мануфактурщика Мещерякова, а накануне Первой мировой войны его сыновья перевели хиреющее мануфактурное дело отца под Москву и свой первый, а потом и второй, и третий миллионы сделали на поставках царской армии нательного солдатского белья и госпитальных простыней. По семейной легенде, прадед Романа Михайловича дружил с Распутиным и даже принимал участие в знаменитых распутинских загулах. Но когда Распутин с императрицей начали тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, что, безусловно, сказалось бы на поставках мануфактуры для фронта, Гольские переметнулись на сторону революции и стали снабжать деньгами борцов за свержение самодержавия. И уже не семейная легенда, а письмо большевика Ромаренко к Ленину, выставленное в Музее Революции, свидетельствует, что дерзкий побег семи большевиков из киевской тюрьмы в 1916 году был финансирован молодым фабрикантом Яковом Гольским, а оборудование для московской большевистской подпольной типографии «Искра», что на Лесной улице, было получено тоже при его помощи…

Сколько Гольские отдавали другим партиям – эсерам и кадетам, – теперь уже не учесть, но дружба Гольских с большевиками, а также то, что дед Романа Михайловича Яков Гольский вмеcте с другими миллионерами – Елисеевым, Бабаевым и Слиозбергом – добровольно передал советской власти все свои предприятия, – эти заслуги уберегли Гольских от репрессий первых лет революции. Сын Якова Гольского Михаил даже вошел в состав первого наркомата по просвещению.

Правда, в дальнейшем заслуги деда перед революцией уже не имели значения. Наоборот, именно связи Якова Гольского с Лениным, Красиным и Орджоникидзе должны были поставить Гольских в первый ряд «врагов народа», которых с 1928 года начал уничтожать беспощадный меч сталинского террора. Но Яков Гольский опередил чекистов: у своего друга Луначарского он выхлопотал для сына назначение за Урал начальником Сибирской комиссии просвещения малых народов Севера, и там, в Салехарде, умер на руках у сына в день радиосообщения о смерти Кирова. Там Гольский-дед избежал звания «враг народа» и спас тем самым своего сына и внука.