Божий Дом - Сэмуэль Шэм

— Весь в смерти?

— Кто из нас нет? Все там будем, знаешь ли.

— Не могу не согласиться, но, кажется, у меня от этого не встает так, как у тебя. В любом случае сочувствую с твоим БНК, — сказал я, думая о том, не превратятся ли мои отношения с Бэрри в ОНК за время интернатуры.

— Неважно, — заяваил гиперактивный терн. — Никаких детей. В Калифорнии два года брака — уже экватор. Слушай, как думаешь, законно ли попросить вместе со страховым полисом подписать разрешение на собственную аутопсию?

— Наверное, законно, но как-то не очень этично.

— Отлично, — сказал Хупер, — еще одна аутопсия. В Саусалито[96] никто не слышал об этике. Спасибо. Я и не хотел продолжать жить с этой сукой. Ты бы видел, что у меня готовится в морге!

— В морге?!

— Резидент-патолог из Израиля. Динамит. Веселье в смерти, как и я. Ромео и Джульета, старик, бывай.

Я сидел в приемнике, думая о том, как Легго и Рыба облагодетельствовали нас самыми тяжелыми неизлечимыми молодыми, такими, как Джимми, как доктор Сандерс, там на последней рыбалке последней осени.

— Это трудно, видеть смерть и умирающих.

Я поднял глаза. Это был один из полицейских, толстый, Гилхейни.

— Закаляет характер, — сказал второй, Квик, — он не растет на деревьях.

— И в магазине его не купишь, — добавил рыжий. — Это как приучение к горшку. Так говорят Фрейд и Коэн.

— Откуда коп-ирландец знает о Фрейде? — поразился я.

— Откуда?! Да отсюда, старик, все отсюда, проводя последние двадцать лет здесь, пять ночей в неделю, в триалогах и дискуссиях со славными молодыми чрезмерно образованными парнями, как ты. Лучше вечернего факультета, да еще тебе платят за посещение!

— И не только это, — добавил Квик. — Но и все точки зрения! За двадцать лет много узнаешь. Нынче, хирург по имени Гат приносит новости с Юга[97], а в Коэне мы напали на золотую жилу психоанализа!

— Кто такой Коэн?

— Образованный, наблюдательный и несдерживаемый стереотипами резидент из психиатрии, — сказал Квик. — Ходячая энциклопедия.

— Ты должен с ним познакомиться, — добавил Гилхейни, изогнув брови так, что его толстое лицо превратилось в сплошную щербатую улыбку, и продолжил: — Мы всегда с нетерпением ждем встреч со стипендиантами Родса, такими как ты, человеком высоких качеств духа и тела, с опытом, принесенных из разных углов круглого глобуса, Англии, Франции и Изумрудного Острова, где я сам побывал лишь дважды.

— Ходячая энциклопедия, — подвел итог Квик.

В отделении я едва закончил анамнез и назначения для Джимми, поставив вены и катетеры и, начал лечение неизлечимых болезней, как сердце миссис Ризеншейн остановилось, и я в ужасе услышал себя, цедящего сквозь зубы: «Я хочу, чтобы она наконец умерла, и я мог пойти спать!» Я был потрясен тем, что я желал смерти человеческого существа ради возможности поспать. Животное! Глотай Мою Пыль прибежал из БИТа, чтобы забрать миссис Ризеншейн, и я спросил, как там дела.

— Рад, что ты поинтересовался. Просто прекрасно. Давай, Боб, — он кивнул своему студенту, — откати ее в блок, хорошо, приятель? Продолжай качать кислородный мешок и держи вены открытыми, a я быстренько сбегаю на восьмой этаж и выпрыгну из окна!

Он отправился восвояси, а Молли, чистая сексуальная и красивая, закончившая смену, ушла, и я в тоске смотрел ей вслед. Я должен был уйти с ней! Рант позвонил вновь:

— Как там Лазарус?

— Стабилен. Как ты?

— У Энджел. Я боюсь!

— Как там Ризеншейн?

— Тебе нечего бояться! У Ризеншейн произошла остановка и теперь она в БИТе.

— О нет! Я немедленно еду назад!

— Я тебя убью. Передай трубку Энджел!

— Привет, Рой, — сказал пьяный здоровый голос. — Я, — жест, — пьяна.

— Отлично. Слушай, Энджел, я волнуюсь о Ранте. У него не черта не выйдет, если он не наберется уверенности. Он отличный парень, но ему нужна уверенность в себе. Мы с Чаком боимся, что он может покончить с собой. Это настолько серьезно.

— Покончит с собой, — жест, — вау! Чем я могу помочь?!

Я четко объяснил Энджел, что именно она должна сделать для предотвращения самоубийства Ранта.

— Самоубийство, — жест, — он что, своооободен?

— Пока нет. Он все еще птичка в клетке. Открой эту клетку, Энджел, выпусти его, дай ему взлететь!

— Лететь, лететь, — жест, — лететь. Пока.

Разгоряченный, потный, с солью от высохшего пота на веках, с гриппом, заявляющим о себе слабостью, фотофобией, болями в мышцах, тошнотой и диареей, матерящийся, остающийся в Доме в то время, как Молли и Бэрри были снаружи. Где? И с кем? И пока Ранта «спасали» от самоубийства, я пытался закончить анамнез молодого и скоро уже мертвого Джимми.

Появился Говард, жирный, ухмыляющийся, посасывающий трубку.

— Что ты здесь, черт подери, делаешь?

— Так, я думал, что я проверю, как там Джимми. Отличный случай. Кажется, он готов, а? Я еще хотел узнать про эту медсестру, Энджел. Хорошая девочка, я думал позвать ее на свидание.

Я смотрел, как он сосет свою трубку, и ненавидел его, так как он был счастлив, и даже в Доме его жизнь была, как затяжка трубки. Я сказал:

— О, так ты не слышал про Ранта и Энджел?

— Нет. Ты же не хочешь сказать?

— Именно! В эту самую минуту. И еще, Говард, послушай внимательно. Ты бы знал, что она вытворяет своим ртом!

— Чем... Своим чем?

— Ртом, — сказал я, зная, что к утру Говард раструбит про рот Энджел по всему Дому.

— Смотри, она делает вот так губами и берет его...

— Что ж, я не хочу об этом слышать, и я рад, что ты предупредил меня до того, как я пригласил ее на свидание. Но вот ответь, почему систолическое давление Джимми было лишь сорок?

— Сколько?! — заорал я, бросаясь в палату Джимми, где увидел, что давление действительно сорок и, что Джимми собирается сию же секунду помереть! Я запаниковал. Я не знал с чего начать, как его спасти. Я посмотрел на Говарда, привалившегося к двери, зажигающего трубку, улыбающегося, и попросил: — Говард, помоги мне с ним?

— Да?! И что я могу сделать?

Я не знал, что бы он мог сделать или что я мог бы сделать, но я вспомнил о Толстяке и попросил:

— Позвони Толстяку, быстрее.

— Да? Ты думаешь, что не справишься без него? Ты все можешь, Рой. И потом, вспомни, что говорят. Ты не станешь настоящим врачом, не убив пары пациентов.

— Сделай что-нибудь, помоги мне, — сказал я, пытаясь оставаться спокойным.

— И что я могу сделать?

Толстяк прибежал, пыхтя от пробежки по лестнице, и, чувствуя мою панику, приказал мне измерить собственный пульс. Пока я выполнял, он начал приводить Джимми в порядок, не давая тому скончаться на месте. Толстяк набросился на Джимми со своими виртуозными навыками, как на автомате выполняя различные процедуры. Толстяк болтал, работая, обращаясь ко всем нам, включая медсестру по имени Грэйси из службы питания и диетологов, которая каким-то образом оказалась с ним в этот час.

— Что происходит с Джимми? — спросил Толстяк, ставя центральную вену.

— Рак легкого.

— Иисусе, — сказал Толстяк, — и он достаточно молод, чтобы умереть.

— На твоем месте, я бы попробовала лаэтрил, — сказала Грэйси, диетолог.

— Попробовала что? — спросил Толстяк, останавливаясь.

— Лаэтрил для излечения рака, — сказала Грэйси.

— Что для чего? — заорал Толстяк, замирая.

— Мексиканцы обнаружили, что выжимка из косточек абрикоса, называемая лаэтрил, может вылечить рак. Спорно, но...

— Боольшшшииее дееньгиии, — с сияющими глазами закончил за нее Толстяк: — Слушай, я должен узнать про это побольше, — заявил он, начиная отчаливать.

— Толстяк, подожди! — сказал я. — Не бросай меня сейчас!

— Рой, ты слышал, что сообщила Грэйси? Средство от рака. Я хочу узнать об этом побольше!

— Это же чушь! — сказал я. — Нет никакого средства от рака, это афера!

— Ничего подобного, — сказала Грейси с достоинством, — сработало у мужа моей кузины. Он умирал, а теперь в норме.

— Умирал, а теперь в норме, — сказал Толстяк и, направляясь к выходу, пробормотал в трансе, — умирал, а сейчас в норме.

— Толстяк, пожалуйста, — сказал я, — не оставляй меня. — Джимми как раз начал снова пытаться умереть.

— Почему? — озадаченно спросил Толстяк.

— Я напуган.

— До сих пор? Тебе до сих пор нужна помощь?

— Да.

— Ну что ж, тогда ты ее получишь. За работу.

И мы принялись за работу, но вскоре я заметил, что Толстяк исчез, а я был в одиночестве с Джимми, Говардом и медсестрой Максин. Но потом я сообразил, что раз Толстяк исчез и оставил меня одного, он знал, что я справлюсь, и я почувствовал тепло уверенности. Я справлюсь и, хотя больше всего я хотел надрать задницу Говарду, я работал над Джимми, пока не стало понятно, что ему нужен вентилятор, что означало СПИХ в интенсивную терапию, и, глядя на улыбающегося садиста-хирурга, увозящего Джимми, из которого сейчас торчало столько трубок, что он был похож на фрикадельку в тарелке спагетти, я почувствовал облегчение, но, услышав, как Говард сказал: «Сильная работа над тяжелым случаем», — я вновь наполнился ненавистью.