Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он видел еще ее силуэт за стеклом. Потом она решительно отправилась вслед за негром, а шофер такси наконец обернулся и спросил, куда его везти.
Он дал свой адрес и машинально набил трубку, чтобы перебить неприятный вкус во рту.
Она сказала ему: «Скорее, это приезд…»
Он смутно почувствовал в этом обещание.
Но пока еще ясно это не осознал.
8
«Моя дорогая Кэй!
Энрико, наверное, тебе рассказал о том, что со мной случилось. Значит, ты уже знаешь, что Рональд был великолепен, вел себя по-джентльменски, он все время оставался таким, каким ты его знаешь, и даже не поддавался своим обычным вспышкам холодной ярости. Да, я думаю, они бы ему и не помогли, учитывая то состояние, в котором я находилась».
Комб не пал духом, как этого боялся, а увяз в мелких повседневных заботах и делах. Первые дни, по крайней мере, в его хлопотах был хоть какой-то смысл. Еще в ту бесконечную ночь — которая казалась ему теперь слишком короткой — он спросил ее:
— Ты будешь мне звонить?
— Сюда?
Он поклялся, что безотлагательно поставит телефон, и занялся этим в первое же утро, боясь опоздать и не успеть к тому моменту, когда она будет звонить.
— Ты мне будешь звонить?
— Да, конечно, мой милый. Если смогу.
— Ты непременно сможешь, если захочешь.
— Я тебе позвоню.
С формальностями, связанными с установкой телефона, удалось покончить быстро. Дело оказалось настолько несложным, что это даже его немного огорчило. Он ведь готов был свернуть горы, чтобы добиться своего.
Кругом все было каким-то серым и грязным. Непрерывно шел дождь, иногда он смешивался со снегом, который тут же таял. На улице порой становилось так темно, что едва был виден маленький еврей-портной в его освещенной комнате.
Телефон установили на следующий день, и он не решался выходить из дома, хотя Кэй только прибыла в столицу Мексики.
— Я позвоню в справочную Нью-Йорка, — объяснила она ему, — и мне скажут твой номер.
Он уже пять или шесть раз связывался со справочной, чтобы удостовериться, что там известен его номер.
Это было странно. Кэй растворилась в дожде. Он видит ее теперь как сквозь стекло, по которому стекает дождевая влага, и оттого ее облик расплывается, деформируется. Но от этого ему еще сильнее хочется восстановить его, но ничего у него не получается.
Приходили письма, переадресованные из дома Джесси. Она ему сказала:
— Вскрывай их. От тебя у меня нет никаких секретов.
И все же он не осмеливался их вскрывать. Скопилось уже четыре или пять писем. Он решился, когда увидел письмо от Джесси, отправленное с океанского парохода на Багамских островах, откуда оно прибыло авиапочтой.
«…То состояние, в котором я находилась…»
Он знал эти письма теперь наизусть.
«…Вот если бы я не хотела во что бы то ни стало избежать драмы…»
Все это казалось уже каким-то далеким. У него сложилось впечатление, что он смотрит в бинокль с той стороны, которая уменьшает предметы, и они представляются нелепыми и несуразными.
«Я знаю, что Рик, припертый к стенке, не колеблясь, оставил бы свою жену».
Он мысленно повторял:
«Припертый к стенке!»
«…Но я предпочла уехать. Конечно, мне будет очень тягостно, и нескоро это пройдет. Нужно только суметь пережить трудный момент. Ах, как мы были с тобой счастливы, моя бедная Кэй, в нашей маленькой квартирке!»
«…Интересно знать, вернется ли это когда-нибудь. Трудно надеяться. Рональд внушает мне страх и приводит меня в состояние оцепенения, хотя я ни в чем не могу его упрекнуть. У него бывали прежде сильные приступы ярости, а теперь он проявляет такое хладнокровие, которое просто пугает. Он меня не оставляет одну ни на минуту. Кажется, что ему хочется даже читать мои мысли…»
«…И при этом он со мной необычайно нежен и предупредителен. Больше, чем раньше. Больше, чем во время нашего медового месяца. Помнишь, я тебе рассказывала случай с ананасом, ты еще смеялась? Так вот, теперь такого больше не случается».
«Все тут на пароходе принимают нас за молодоженов, и иногда это бывает забавно. Вчера сменили теплую одежду на легкую, летнюю, поскольку прибыли в тропическую зону. Уже становится жарко. Забавно было увидеть в одно прекрасное утро всех в белом, в том числе и офицеров экипажа, один из которых, совсем молоденький, с одним галуном, постоянно кидает на меня томные взоры.
Не вздумай рассказать моему бедному Рику, который может от этого просто заболеть.
Я совсем не знаю, бедняжка Кэй, как ты там. Для тебя это, должно быть, было особенно ужасным. Я мысленно ставлю себя на твое место и могу представить твое отчаянье и все время думаю, как ты поступила, что сделала…..»
Он чувствовал себя очень странно. В каком-то смысле он ощущал себя полностью освобожденным и безмятежным, временами мир виделся ему с такой четкостью, в таких резких тонах, что ему становилось физически больно.
«Моя дорогая Кэй!»
На этом письме была французская марка, и оно было послано из Тулона. Но разве Кэй не позволила ему их все вскрывать?
«Вот уже пять месяцев, как я от тебя не имею никаких известий. Но меня это не слишком удивляет с твоей стороны…»
Он прервался и стал читать медленнее, ибо каждое слово для него было важным.
«Мы вернулись во Францию, где меня ожидал сюрприз, который поначалу меня неприятно поразил. Моя подводная лодка и несколько других были переведены из Атлантического океана в Средиземноморскую эскадру. Иначе говоря, моим портом приписки стал Тулон вместо нашего доброго старого Бреста.
Для меня это было не так уж страшно. Но для моей жены это было ужасно, ибо она только что сняла новую виллу и произвела в ней значительные перемены. Она так огорчилась, что заболела».
Комб знал, что этот человек спал с Кэй, и ему было известно, при каких обстоятельствах. Он знал все мельчайшие подробности, которые он, можно сказать, сам же выклянчил у нее. Все это причиняло ему боль, но вместе с тем и доставляло некую радость.
«Мы в конце концов поселились в Ла Сейне, довольно приятном пригороде. Но трамвай проходит прямо около дома. Зато совсем рядом парк — парк, что хорошо для наших детей».
Ибо у него тоже дети.
«Толстяк чувствует себя прекрасно, хотя все продолжает поправляться. Он шлет тебе привет».
Толстяк!
«Фернанда нет больше с нами, ибо он получил назначение в министерство в Париж. Его легко можно представить в салонах улицы Руаяль, особенно на больших торжественных приемах.
Что же касается твоего друга Рири, я могу о нем сказать только то, что мы больше с ним не разговариваем. Говорим лишь по служебным делам. Это длится с той самой поры, как мы покинули берега благословенной Америки.
Я не знаю, то ли он ревнует меня к тебе, то ли я ревную. Да и он сам, очевидно, толком не знает.
Тебе, Кэй, только тебе, надлежит сделать выбор…..»
Он нервно сжал одеяло. И тем не менее оставался спокойным. Настолько спокойным, особенно в первые дни, что стал даже считать пустоту вокруг себя окончательной и постоянной. Тогда он хладнокровно подумал: «Все кончено».
Он был снова свободен, мог свободно в шесть часов вечера отправляться пить аперитивы столько, сколько ему захочется, встречаться с Ложье и болтать с ним.
И если тот заговорит о «мышке», он свободно может его спросить: о какой «мышке» речь?
Получалось, да с этим не приходится спорить, что он испытывает некоторое облегчение. Ложье был прав. Это не могло привести ни к чему хорошему, скорее всего, кончилось бы плохо.
Временами ему хотелось повидать Ложье. Он даже иногда приближался к «Ритцу», но не входил, потому что его вдруг охватывали угрызения совести.
Была еще кое-какая корреспонденция, адресованная Кэй, в основном это были счета, среди них попались ему счета из химчистки и от модистки, которая подновила ее шляпку. Насколько он мог понять, именно в ней она была, когда он ее встретил. Перед глазами возникла эта шляпка, чуть сдвинутая на лоб. Она приобрела для него сразу же ценность сувенира.
Шестьдесят восемь центов!
Не за шляпку, а за ее обновление. Добавлена какая-нибудь ленточка, или, напротив, что-нибудь убрано. Словом, какие-то чисто женские, глупые пустячки.
Шестьдесят восемь центов!
Он вспомнил эту цифру, вспомнил и то, что эта модистка жила на 60-й улице. Тогда он невольно представил себе, какой путь проделала Кэй, и, должно быть, пешком, подобно тому, какой они проделали ночью.
Сколько же они прошли пешком вместе!
Телефон был поставлен, но молчал. Иначе и не могло быть, ибо никто не знал о его существовании.
Кроме Кэй, которая ему обещала:
— Я тебе позвоню, как только смогу.
А Кэй не звонила. Он не решался выходить из дома. И часами сидел, уставившись в окно, подробнейшим образом изучая жизнь маленького еврея-портного. Он знал теперь, когда тот ест, в котором часу принимает и когда покидает свою обычную ритуальную позу на рабочем столе. Наблюдая другое одиночество, он набирался опыта одинокой жизни.
