Ужас на поле для гольфа. Приключения Жюля де Грандена (сборник) - Сибери Куинн

Внезапно показалось, что к вою ветра примешался хриплый звук автомобильной сирены, а через мгновение последовал грохот перед входной дверью, как будто кто-то стоял снаружи и бил в панель со страшной силой.

– Если вы удивляться, сор, – сказала Нора, моя горничная, сунув нос в полуоткрытую дверь кабинета, – там жантельмен хочет видеть вас – итальянец, думаю так.

Нора сильно не одобряет «неместных» вообще, и итальянцев в частности, и когда они приходят – как они часто делают, – чтобы вызывать меня из дома в бушующую ночь, ее неодобрение не скрывается ни от посетителей, ни от меня.

Однако сегодня вечером я приветствовал такое вторжение чем-то вроде вздоха облегчения. Действия любого рода, даже путешествие на дюжину миль, чтобы обследовать итальянских рабочих, сломавших конечности, без особых надежд на компенсацию, обеспечили бы милостивое освобождение от тоски, охватившей меня.

– Приведите его, – приказал я.

– Parbleu! – воскликнул голос позади нее. – Он уже здесь! Вы думали, друг мой, что раз уж я пустился в путь в такую ночь, то буду ждать, пока обо мне доложит прислуга?

Я с восторгом вскочил с кресла и пожал обе тонкие руки моего визитера.

– Де Гранден! – восхищенно воскликнул я. – Жюль де Гранден! Что вы здесь делаете? Я думал, вы сейчас в своей лаборатории в Сорбонне.

– Нет-нет, – подтвердил он, передавая Норе мокрую шляпу и плащ и садясь у огня напротив меня. – В этом мире нет никакого покоя от злодеев, друг мой, а для Жюля де Грандена покоя нет вообще. Едва мы покончили с этим злодейским Гунонгом Безэром, как я срочно был послан в Бразилию, а когда моя работа была завершена, меня позвали в Нью-Йорк рассказать о моих экспериментах перед вашей ассоциацией врачей. Eh bien, боюсь, что я не увижу свою мирную лабораторию какое-то время, друг мой.

– О, так вы были в Бразилии? – задумчиво спросил я.

– Троубридж, друг мой! – он импульсивно всплеснул руками. – Упоминание об этой стране вас огорчает? Скажите, чем я могу помочь?

– Хм, боюсь, что нет, – грустно ответил я. – Это странное совпадение: ваше прибытие оттуда сегодня. Видите ли, моя пациентка, бразильская леди, умерла сегодня, и о том, что убило ее, я знаю не больше, чем африканский бушмен о небулярной гипотезе[59].

– О-ля-ля! – усмехнулся он. – Друг мой Троубридж, чтобы увидеть вас, стоит и дважды попутешествовать по всему миру. Сорок лет практики, и он беспокоится о неправильном диагнозе! Мой дорогой друг, разве вы не знаете единственного правдивого свидетельства, которое когда-либо давал врач, причиной смерти записывая «неизвестно»?

– Полагаю, так, – согласился я, – но этот случай необычен, де Гранден. Эти люди, Дриго, живут здесь всего несколько недель, и о них практически ничего не известно, за исключением того, что у них, похоже, много денег. Сегодня утром, около одиннадцати часов, меня вызвали к их единственному ребенку, дочери около восемнадцати лет, которую мы нашли в каком-то оцепенении. Не обморок, и еще не глубокая депрессия, просто сонное состояние, как у любой молодой женщины глубокой ночью. Никакой необычной деятельности с ее стороны не было: она легла спать в свой урочный час накануне вечером и, по-видимому, пребывала в добром здравии еще за час, когда меня вызвали. Я не видел причин для врачебного вмешательства, скажу вам правду, потому что ее состояние не выглядело хоть сколько-нибудь серьезным, и, прежде чем я смог успокоить ее родителей и покинуть дом, она заснула. Умерла менее чем за десять минут, потому что появился здоровый, естественный сон!

– А-а-а? – отвечал он, повышая голос. – Это заинтересовало меня, друг мой. Это, пожалуй, новая, острая форма сонной болезни, с которой мы здесь столкнулись. Пойдемте, можете ли вы придумать какой-то повод пойти в дом к этим людям? Я бы задал им вопросы. Пожалуй, мы научимся чему-то на благо науки.

Я собрался было возражать, когда затрезвонил телефон.

– Доктор Троубридж, – раздался голос на другом конце провода, – говорит Джонстон, гробовщик. Можете ли вы прийти к Дриго, чтобы подписать свидетельство о смерти, или я привезу его к вам завтра? Я не могу получить информацию от этих людей. Они даже не знают, от чего умерла их дочь.

«Я тоже», – пробормотал я про себя, но вслух сказал:

– Да, мистер Джонстон, я сейчас приеду. У меня мой друг, тоже врач, я приведу его.

– Хорошо, – ответил он. – Когда мне придется снова спорить с этими даго[60], мне понадобитесь и вы, и ваш друг, чтобы подлечить мои нервы.

Одетая в платье из бесценного старого кружева, с белой сетчатой мантильей на гладких уложенных черных волосах, Рамалья Дриго лежала в искусно сделанном открытом гробу из красного дерева. Ее изящные, олеандрово-белые руки крест-накрест покоились на девственной груди; четки резного черного дерева, оканчивающиеся серебряным крестиком, переплетались в ее восковых пальцах.

– Bon Dieu, – вздохнул де Гранден, наклонившись над совершенным овальным лицом девушки. – Она была прекрасна, бедняжка! Hélas, она должна была умереть так рано!

Я пробормотал согласие, взял форму заключения, которую мистер Джонстон предложил мне, и написал «неизвестна» в пространстве, предназначенном для указания причины смерти, и «около получаса» в месте, выделенном для указания продолжительности последней болезни.

– Черт возьми, док, он странный, ваш друг-иностранец, – прокомментировал гробовщик, привлекая мое внимание толчком и кивая в сторону де Грандена. Маленький француз склонился над гробом, его пшеничные вощеные усы подергивались, как у настороженного кота; его тонкие женственные руки вопросительно поглаживали руки и грудь девушки, как будто они искали ключ к ее таинственной смерти под складками ее одежды.

– Он странный, – согласился я, – но здесь все в порядке. Я никогда не видел, чтобы он делал что-то без причины. Зачем…

Неуверенные шаги в зале прервали мое замечание, и мистер Дриго вошел в гостиную.

– Добрый вечер, доктор Троубридж, – приветствовал он меня с учтивым поклоном.

– Доктор де Гранден, – представил я француза.

– Для меня большая честь познакомиться с вами.

Де Гранден кивнул с рассеянной любезностью и отвернулся, шепотом обратившись к мистеру Джонстону.

– Вы бальзамировщик, друг мой? – спросил он почти с нетерпением, как мне показалось.

– Да, – удивился тот. – Мне выдана лицензия на практику на десять лет.

– И в этой стране принято бальзамировать мертвых, да? – настаивал де Гранден.

– Да, сэр. Но иногда…

– И когда бальзамирование не производится, это исключение, а не правило?

– Решительно, но…

– Вы, конечно, бальзамировали бы, если бы прямо не было предписано обратное?

– Да, – признался Джонстон.

– Значит, это мсье Дриго запретил вам бальзамировать свою дочь?

Гробовщика будто иглой укололи.

– Как вы узнали? – спросил он.

Тень одной из его презрительных улыбок мелькнула на лице де Грандена, но ее немедленно заменили взглядом, более подходящим для этого случая.

– Во Франции, друг мой, – поведал он, – в отличие от Америки, бальзамирование по-прежнему остается редкостью. Но в Париже у нас есть молодой человек, канадец, который сохраняет мертвых как живых, и я у него многому научился. Я, например, узнал, что вы вводите сохраняющие растворы в плечевую, сонную, подмышечную или бедренную артерии. Très bien, если бы вы бальзамировали этого бедного ребенка, вы использовали бы одну из этих артерий, n’est-ce-pas? Вероятно, по американским законам не используют бедренную артерию для бальзамирования женского тела. Поэтому я осмотрел ее, чтобы убедиться, что вы перевязали руку или грудь этого бедного мертвого ребенка, что вы вставили свою жидкостную трубку в одну из артерий. Я не вижу повязки; я чувствую ее щеки, они крепкие, как жизнь. Поэтому я решаю, что бальзамирование не было сделано, и, зная ваш обычай здесь, я прошу узнать, кто распорядился об обратном. Voilà, это не волшебство дало мне знание, а обычный жизненный опыт.

Он взял меня за локоть.

– Пойдемте, друг мой Троубридж, – объявил он. – Здесь мы больше ничего не сможем поделать. Оставим этот печальный дом скорби. Завтра, или на следующий день, возможно, у вас будет больше таких таинственных случаев, и мы сможем изучить их вместе. Между тем, давайте оставим то, чему не можем помочь.

Мы втроем, Джонстон, де Гранден и я, собирались уйти из дома, когда француз остановился, пристально глядя на живописный погрудный портрет, висящей на стене зала.

– Мсье Дриго, – спросил он, – простите мое неприличное любопытство, но кто этот джентльмен?

Что-то вроде ужаса появилось на лице того. Он ответил:

– Мой дедушка, сэр.

– Ах, но мсье, – возразил де Гранден, – этот джентльмен, он носит британскую форму, не так ли?

– Да, – ответил Дриго. – Отец моей матери был британским офицером, ее мать была португалкой.