Малиновый пеликан - Владимир Войнович

— Ну, насчет власти, парламента и судов возражать не буду, — сказал я, — оскорбления народа не потерплю. Народ у нас самый добрый, самый открытый и главное, что самый духовный.

— Какая чушь! — возмутился мой собеседник. — Кто вам это сказал, что вы самые-самые, если вы в своей стране никак человеческого порядка не наведете? Мнительные, хитрые, коварные, подозрительные, мстительные. Все время вам кажется, что вас, наивных и чистых, кто-то хочет обидеть и не считает за людей. Тут, между прочим, такой парадокс, что если вам все время кажется, что вас не считают за людей, то вас за них считать и не будут. Вы этого не понимаете и продолжаете искать, на кого бы обидеться и эту обиду выразить каким-нибудь вооруженным способом. А ваша духовность — откуда она? Вы семьдесят лет проповедовали безбожие, преследовали священников, рубили иконы, церкви превращали в свинарники и хранилища гнилых овощей. И уж если искать тех, кто плохо относится к вашему народу, так вы сами хуже всех сами к себе и относитесь. Ваши правители вас грабят и вас же презирают за то, что вы все это терпите. Вы любите ваших правителей, и правители именно поэтому считают вас дураками. Они-то сами понимают, что их любить не за что. Таков режим, которому вы служите.

— Я ему не служу, — сказал я.

— Еще как служите, — отвечал он. — Пенсию получаете? Коммунальные услуги оплачиваете? У врачей лечитесь? Значит, служите. А еще то, что не бежите от него, значит, тем самым обманываете людей, делая вид, что здесь можно жить.

— Глупости говорите, — наконец-то вмешалась моя половина, — Петр Ильич никогда не делает вид, что он что-то делает, чего он не делает. И он не делает вид, что живет, а живет. И кроме него в нашей, как вы говорите, Рашке живут еще сто сорок миллионов человек. Живут, а не делают вид. Понятно вам?

Мистер вздохнул:

— Мне понятно то, что вы сами не понимаете и все ваши сто сорок миллионов не понимают, что вы уже давно не живете.

Сказав это, он снова улегся на уже освоенное им ложе, пристегнулся и тут же захрапел, будто этим храпом подвел черту под всем сказанным. А меня снова заставил задуматься. Я задумался, и мысли меня посетили нехорошие. Я не согласился с тем, что мы не живем. Наоборот, мы очень даже живем, и, как все другие, живем надеждами на перемены или на смерть. И вот почему. Мы своих правителей не выбираем и не можем рассчитывать на то, что один, отслужив свой срок, достойно уйдет и его место займет другой, нами избранный. Но мы народ терпеливый, мы не избираем, но ждем. Ждем, когда этот умрет, в надежде, что вновь пришедший будет лучше ушедшего. А потом мы ждем этого вновь пришедшего, когда он станет опять ушедшим. Ждем.

С этой мыслью я опять заснул, но сон мой был некрепок. Очередной раз приоткрыв глаза, я увидел, что Варвара спит, а этот самый Иван Иванович, или Джонсон энд Джонсон, или черт его знает, как он на самом деле называется, склонился над Зинулей, и они о чем-то шепчутся, впрочем, довольно громко. Полагая, очевидно, что я или крепко сплю, или глухой, не услышу. А у меня, несмотря на мой возраст, слух еще, как говорится, отменный. Я напрягся и услышал, что она называет его муженьком, Ванюшей и котиком, а он ей рассказывает, что там, где он работает, научный эксперимент полностью завершен, перевоплощение практически состоялось, режим дня у него (у того, о ком они говорили) остался практически прежним, но изменился рацион в пользу рыбы. Затем была недолгая пауза, и вдруг этот человек заговорил обо мне. Кивнув в мою сторону, он спросил у Зинули:

— Ну, а этот-то что?

— Что ты имеешь в виду? — спросила Зинуля.

— Не понимаешь, что ли? Думаешь, правда, случай серьезный?

— Серьезней не бывает, — уверенно отвечала Зинуля.

— Энцефалит? — переспросил он с надеждой.

— Насчет энцефалита не знаю, но признаки боррелиоза налицо.

— А спасти можно?

— Если вовремя оказать необходимую помощь…

— А ты, — перебил он ее, — постарайся не вовремя. Не спеши.

— А никто и не спешит. Ты же видишь, ездим кругами туда-сюда, колеса прокалываем, попутчиков подбираем.

Не могу передать, как я был потрясен услышанным. Оказывается, все, что со мной случилось, это была здорово разработанная хитроумная операция. Сначала засадили в меня клеща. И вот почему они сразу прилетели на мой вызов. Потому что боялись, как бы другая «Скорая», опередив, не привезла меня в Тоцк, где клеща извлекли бы в момент и избавили меня от возможных последствий. А они тут же прискакали, объявили, что Тоцк меня не берет, якобы потому, что я не академик, и взялись везти меня по самой длинной и запутанной дороге в надежде, что за это время инкубационный период пройдет и клещ сделает свое дело.

Я так разволновался, что мне стоило большого труда не выдать себя.

Бред реальности

Ну, вы уже все поняли и относитесь одни, возможно, с сочувствием, а иные и со злорадством к тому, что у меня, старого человека, в голове все перепуталось и, перебирая в уме воспоминания, я никогда не могу с полной уверенностью сказать, что из этого случилось на самом деле, что мне приснилось, прибредилось, пригрезилось или было просто плодом моего воображения. Ясное дело, скажете, возраст, склероз, маразм, альцгеймер. Не буду отрицать, вероятно, и это имеет место, но, если правду сказать, я и смолоду слыл фантазером. И даже в те времена, когда еще в голове у меня мозгового вещества было больше, чем кальция, я порой не мог отличить то, что было в действительности, а что я выдумал из своей головы. Порой я думал, что и незачем отличать. Как помнится, так и помнится. Вся наша жизнь — это память о прошедших событиях. Чем больше их было, тем жизнь кажется длинней и богаче, а уж какие они были, реальные или выдуманные, не имеет значения.

Итак, как было или не было, но, как мне помнится, мы едем в институт Склифосовского в следующем составе: я, моя жена Варвара, водитель Паша, фельдшер Зинуля, клещ и… Ну, насчет «и» точно сказать не могу. Подхваченный нами по дороге попутчик, был ли он Иваном Ивановичем, был ли тем Иваном Ивановичем или другим, или Джонсоном энд Джонсоном, имел ли какое-то отношение к нашей Зинуле и вообще существовал ли, думайте сами. Дорога длинная, асфальт кривой, машину потряхивает, хочется спать, но Зинуля тарахтит без умолку и делится сомнениями насчет своего Ванюши-котика, в самом ли деле его держит работа или что-то другое в виде птичниц-лаборанток, которые там ходят в коротких белых халатиках, едва прикрывающих то, что котик всегда держит в своем недремлющем воображении.

— Как вы думаете, — задает мне Зинуля очередной дурацкий вопрос, — изменяет он мне или нет?

— Откуда я могу знать, изменяет он или нет, если я не знаком с ним?

— Какая разница, знакомы, не знакомы, но вы же тоже мужчина… ну были когда-то…

— Что? — насторожилась Варвара.

— Извиняюсь, не то ляпнула, — спохватилась Зинуля. — Нет, я вижу, конечно, что вы мужчина, не были, а есть и, дай бог, клеща вытащим, еще долго будете. Может, этот клещ вам в этом смысле даже на пользу пойдет. Так вот если бы вы работали среди таких девушек с крутыми попками и в коротких халатиках, вы бы как на них реагировали?

Мне на этот вопрос особенно при Варваре отвечать не хотелось, и я пробормотал что-то невнятное.

Но тут Варвара в меня вцепилась:

— Ну-ну, скажи, мне тоже интересно.

Ей я не ответил, а у Зинули спросил:

— А что бы вы делали, если б узнали?

— Ой, не дай бог! Вы знаете, я так для себя решила, даже интересоваться не буду. Потому что если узнаю, буду скандалить и себе же хуже сделаю. А так, не вижу, не знаю, все хорошо. Вы со мной согласны?

Я согласился, считая, что Зинуля не просто права, а выражает народное отношение к правде жизни, которая народу не нужна и на которую он много лет закрывает глаза. И живет по принципу: меньше знаешь, лучше спишь. Чтобы душевно себя не травмировать, она не хочет знать ничего ни о прошлом, ни о настоящем. Как, за что и в каких количествах прошлый режим уничтожал наших родителей, дедушек и прадедушек, среди которых одни формально были жертвами, другие палачами, но жертвами были все. Потому что палач, прежде чем убить другого человека, убивает человека в себе. О палачах у Пастернака: «наверно, вы не дрогнете, сметая человека. Что ж, мученики догмата, вы тоже жертвы века». Жизнь страны в недавнем прошлом была страшная и постыдная, но те, кто прожил ее и кто не прожил, не хотят знать и стыдиться и охотно внимают тем, кто говорит им, что хорошего было больше, чем плохого, и плохое делалось ради хорошего. Человек избегает возможности услышать правду о прошлом и настоящем, хотя подозревает, что она есть — и не такая, как ему говорят. Но при этом предполагает и то, что, если он эту правду узнает, ему станет жить неспокойно и неуютно, страшно, или совестно, или и то и другое. Это знание приведет его к опасным вопросам, которые он задаст себе или власти и сравнит то, что он узнал, с тем, что ему говорили и что утаивали. И тогда перед ним возникнет выбор: несмотря на знание, которым он овладел, жить, как раньше, лгать самому себе, терять к себе уважение, считать себя тварью дрожащей, бессовестным человеком или решиться на какие-то высказывания или действия, которые в стране ничего не изменят, но ему и его семье принесут много неприятностей, а то и несчастий. И вот, предвидя это все интуитивно, человек закрывает глаза и затыкает уши, и говорит себе: ничего не хочу знать, видеть и слышать, что осложнит мою жизнь сделает ее неуютной и опасной.