Любовь и долг Александра III - Елена Арсеньева

– Ну скорее же.

Никсу не нужно было уговаривать.

Он проснулся от того, что кто-то с силой тряс его за плечо и твердил:

– Ну, кузен, проснись! Никса! Слышишь? Довольно спать! Мы должны уйти отсюда до наступления утра, чтобы нас никто не увидел, иначе не миновать в Нидерландах революции!

Никса поднял голову. Это был Вильгельм, но в каком виде! Его тщательно уложенные волосы слиплись и свисали по обе стороны раскрасневшегося, распухшего лица, под глазами набухли мешки, всегда высоко закрученные усы намокли и свисали со щек.

– Я не Никса, – пробормотал он. – Я Алекс!

– Кое-что помнишь! – покатился со смеху Вильгельм. – А помнишь Тесс? Эту черненькую? Она была от тебя в восторге!

Никса напряг память. И это усилие не прошло бесследно… он вспомнил кое-что, кое-какие мгновения, от которых вдруг безумно заколотилось сердце и краска стыда бросилась в лицо.

– Боже! – схватился он за голову. – Что я наделал… что я наделал!

– Боже! Что я наделал! – передразнил Вильгельм. – Amentable vierge russe[13] оплакивает свою утраченную невинность! Ничего, твой отец будет доволен. Возвращайся к себе, там и проспишься, и поплачешь. А у меня и без тебя забот хватает. Что я скажу баденскому кузену?!

– Что случилось? – с трудом спросил Никса. – При чем тут мой отец? При чем тут баденский кузен?

– Не твое дело! Уходи! Ну!

Никса кое-как оделся и, едва держась на ногах, выбрался из купален. Маску он потерял, поэтому прикрывал лицо полой плаща. Впрочем, напрасно старался – вокруг было пусто, ведь жители Схевенингена не поднимались в такую рань, когда небо над морем едва-едва светлело.

Карета, в которой он приехал, стояла на прежнем месте. Кучер, подремывавший на своем месте, вскинулся при виде Никсы, спрыгнул на землю и поспешил открыть ему дверцу и опустить подножку.

Никса сел, прикрыл глаза, мечтая только об одном – как можно скорее лечь в постель.

Когда дверь спальни за ним закрылась, Вово Мещерский и воспитатель наследника Строганов, старавшиеся не попадаться ему на глаза, встретились в столовой.

– Я не находил себе места от беспокойства, – пробормотал Вово, жадно отпивая чай. – Просто не находил места!

– Да, я тоже тревожился, – кивнул Строганов, принимаясь за местный ярко-желтый мягкий сладковатый сыр, сдобренный тмином. – Но что делать, я получил весьма недвусмысленное указание его величества проследить за взрослением цесаревича. Вильгельм подвернулся как нельзя кстати. Сказать по правде, он не очень-то хотел приглашать его высочество, так что пришлось сообщить ему о том, что он имеет шанс угодить императору. А это для Вильгельма имеет немалое значение – вернуть расположение своего могущественного дядюшки.

– Как бы не пошли слухи, – с опаской произнес Вово, делая знак лакею, который подал ему вторую чашку чаю. – Как бы Вильгельм не начал болтать!

– Вильгельм не станет болтать, – возразил Строганов. – Напротив, он попытается сделать вид, будто ничего не происходило, что никакой пирушки не было. Вы разве не знаете, Владимир Петрович? Одна из… э-э… девушек, которые были приглашены для развлечения гостей, утром бросилась в море.

– Какой ужас! – воскликнул Мещерский. – Она жива?

– Нет, – вздохнул Строганов и перекрестился. – Это увидел один из слуг принца Оранского, он бросился спасать несчастную, но было поздно – она утонула. Ее вытащили мертвой.

Мещерский тоже перекрестился.

– Неужели не выдержала бесчестья?

– Ну, не будьте таким наивным, князь, – позволил себе легкую улыбку Строганов. – Ни одна невинная девушка не могла бы оказаться среди этих нимф Вильгельма. Насколько мне известно, он выписывал… девиц особого поведения даже из Парижа. Но та, которая утопилась, была из Германии, не то из Вестфалии, не то из Бадена.

– Ходят слухи, принц Оранский дружен с претендентом на баденский престол, с этим, как его, Адольфом-Людвигом? – безразлично проговорил Вово Мещерский, переходя к тартинкам с сыром и ветчиной, к которым пристрастился в Голландии, как и к малосольной сельди.

– Рыбак рыбака видит издалека, – пожал плечами Строганов, приступая к картофельному пюре и размышляя о том, что в России еще мало обиходна эта вкуснейшая еда – картофель.

Более к скользкой теме не возвращались.

– Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ни… нисколько? Нет, кажется, ничуть… правильно, ничуть. Я ищу… О mon Dieu, чего он там ищет, этот глупец?! – Мари сердито распахнула книжку, пробежала пальцем по строкам, нашла, прочла: – Я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! – Захлопнула книжку и сердито стукнула по ней кулаком.

Какая чепуха! Это невозможно выучить, потому что бестолково и написано ужасно! Как это может кому-то нравиться? Почему не читать стихи Andrè de Chènier, Alphonse de Lamartine, Victor Hugo, Alfred de Musset… Да мало ли прекрасных поэтов, которые пишут понятным, прекрасным французским языком! Да хотя бы Marceline Desbordes-Valmore, стихами которой Мари зачитывалась в Париже:

Когда он побледнел в тот вечер и затих, Взволнованную речь прервав на полузвуке; Когда его глаза из-под ресниц густых Мне душу ранили стрелой обманной муки; Когда его черты, как негасимый свет, Живая нежность озарила, Чтоб в сердце у меня оставить вечный след, – Он не любил, а я любила![14]

Стихотворение называлось «Память», и ах, mon Dieu, как же все ярко вспомнилось, ожило и засияло в памяти, затмив на мгновение действительность! За окном сеялся унылый гатчинский дождик, серое небо низко нависало над вымокшим парком, но Мари не видела этого – она всей душой, всем существом своим была тем ранним утром в малой библиотеке дома своей бабушки, княгини Мещерской, в Париже, роняла сладкие слезы над книжкой Марселины Деборд-Вальмор и мечтала о невозможном. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появился Жюль… как сбывшийся сон! Жюль Фурнье, виконт де Ламар, с которым она танцевала вчера на балу у графа де Ламар, куда была приглашена княгиня Мещерская, решившая – с чего бы это вдруг?! – сделать хоть что-то приятное нелюбимой внучке. Нелюбовь к матери Мари, бедной, нетитулованной дворянке, на которой против воли родителей женился сын княгини Мещерской, Элим, перешла на Мари. После смерти родителей та росла в доме Мещерских в Париже. На ее счастье, с годами она все больше походила на отца, и суровость княгини при виде синих глаз и точеных черт лица смягчалась. Тогда Мари покупались обновки и дозволялись радости жизни. Бал этот оказался такой же радостью. Нет, счастьем! Которое потом обернулось… ах, чем только оно не обернулось…

– Ничего не понимаю, – бормотала княгиня Мещерская на обратном пути, повинуясь привычке разговаривать сама с собой.