Я-1 - Макс Гурин

Мой тогдашний распорядок дня выглядел так. Начну с ночи, потому что мне представляется это более логичным. Я ложился спать, обильно обмазавшись антикомариной мазью «Оксафтал», ибо не выношу комаров и змей. Грузят они меня. Ничего не могу с этим поделать. Улёгшись в постель, я тихонько пару-тройку раз дрочил под одеялом, и предметом моих эротических грёз был кто угодно, только не Мила. Она появилась в них только тогда, когда мы с ней впервые занялись петингом (тогда до этого времени оставалось ещё полтора года), а окончательно стала мечтой онаниста-меня после того, как ушла от меня к Диме Стоянову.

Рано или поздно я засыпал. Снилась мне всегда какая-то поебень. Просыпался я оттого, что начинало хотеться ссать — нужник же был во дворе. Поссав, я ложился снова, чтобы встать не раньше полудня. Чтобы, таким образом, переждать крысиную возню своих родственников, ежедневно творившуюся по утрам на веранде.

Затем я завтракал и ложился на той же веранде, естественно, в отсутствие на ней вышеназванных граждан, дабы почитать какую-нибудь «умную» книжку.

Литература строго делилась тогда на две категории: на то, что доставляло искреннее удовольствие и давало почву для новых ёбаных размышлений и то, что нужно было прочесть для общепрофессионального развития, всеми возможными способами уговаривая себя, что мне это охуительно нравится, хотя на самом деле, по-моему, это было не так. Точно не помню.

К первой категории относились Достоевский, Пастернак (строго только «Доктор Живаго»), Гофман, Айтматов (строго только «Плаха»). Ко второй — Данте, Макиавелли, Вольтер да Гомер (рифма случайна). Переходное положение занимали Рабле, Кафка и Дидро.

Когда я заёбывался, я засыпал минут на 20–30, после чего снова принимался за чтение. Тогда я ещё не курил (я закурил, когда мне было девятнадцать; когда от меня ушла Мила) и, соответственно, не знал, что такое «перекуры» в исконном смысле слова. Поэтому когда я заёбывался окончательно, я устраивал себе долгие велосипедные прогулки, используя для этого модель «Украина». Она была красная и внушительная и досталась в наследство от моего дяди в тот период, когда за пять лет он перенёс два или три инфаркта.

Надо сказать, когда он выздоровел, что, конечно, удивительно, но факт, он забрал свою «Украину» обратно.

Ещё в мае того года, то есть незадолго до описываемых событий, у меня появился первый магнитофон «Электроника-302».

54

Если я действительно люблю Бога, который живёт во мне (как и внутри каждого человека), всё-таки не означает ли это, что любя Бога в себе (а не себя в Боге, как это часто бывает: мол, не бог находится в сердце моём, а я нахожусь в сердце бога (в сердце ангела, блядь!)), так вот, не означает ли это (любовь к Богу, который живёт во мне, несмотря на все «спасибо», что мы ему говорим непонятно за что, если чувствуем Любовь к нему), так вот, не означает ли это всё-таки любовь к самому себе?

Это всё так, хуйня. Типа, цепочка, блядь, размышлений. Типа я возомнил себя тем, кто считает себя вправе считать себя тем, кто для них почву дать может кому бы ТО ни было. Что ТО? Тому, кто не был бы кем?

Всё-таки! Огромное спасибо Володе Дольскому. Это не для словца. Тем более, не для красного (нельзя ставить многоточие. Исключительно. Только одна маленькая точка) (.)

55

В мае 1989-го года я уже знал, что такое магнитофон, не понаслышке. За год до этого у меня появился магнитофон «Электроника-302».

Вследствие этого, прошлым летом я увлёкся рок-музыкой, да и «поп», что греха таить, тоже. И уже в сентябре, когда нужно было выбирать себе профиль по предмету, обозначенному аббревиатурой УПК (Учебно-производственный комбинат), у меня всё было без вариантов. Химию я ненавидел, чертить не умел от природы, зато «магнитная звукозапись» показалась мне перспективным занятием. (Тут надо заметить, что сей действительно блестящей перспективой я, по своему мудацкому обыкновению, так толком и не воспользовался.)

Целый год, весь мой девятый класс, каждую божью субботу, мы осваивали невнятное ремесло «оператора магнитной звукозаписи». Мы крутили ручки на микшерном пульте, гоняли взад-вперёд фейдера, записывали какие-то идиотские передачи для школьного радио, конспектировали нудные «откровения» товарища Домогацкого о том, что такое реверберация или чем отличаются динамические микрофоны от конденсаторных, и бесконечно резали и клеили магнитные ленты, дабы овладеть искусством монтажа. Как известно, компьютерная техника в тот период ещё не достигла сегодняшнего размаха, и то, что теперь делается одним движением «мышки», нас учили делать вручную при помощи ножниц (разрез на ленте надо было делать под углом в 45 градусов в строго определённом направлении) и клея (если повезёт, то специального скотча). Хуй знает, может это и правильно было. Тогда. Правильно. Было.

Из лекций товарища Домогацкого более всего мне запомнилась следующая гениальная сентенция, каковая со всеми основаниями могла бы претендовать на роль припева и в поныне ненаписанном гимне советской звукорежиссуры. Звучала она примерно так: «Почему мы не можем записать шум падающего осеннего листа? Ведь мы же слышим его. Его частота составляет бу-бу-бу-бу-бу-бу герц, что очевидно находится в пределах порога слышимости. Так почему же мы не можем его записать, а? Да потому что этот слышимый звук заглушают собственные шумы записывающей аппаратуры!..»

И это было абсолютной правдой. Записывающая аппаратура действительно была ещё та. Нашими рабочими лошадками были удивительные машины МЭЗ-28, дошедшие до нас с пятидесятых годов, то есть с самого основания нашей школы. Стараниями директора нашего УПК, по совместительству преподавателя английского, Григория Яковлевича Дорфа, все они, а было их штук пятнадцать, работали, как звери, на обеих проектных своих скоростях (19 и 38 см/сек (19, как правило, использовалась при стереозаписи (для стереозаписи существовали специальные ленты с полосатым бело-зелёным ракордом))), хоть внешне МЭЗы едва отличались от первых, советских же, персональных стиральных машин.

Знакомство с их младшими и VIPодобными родственниками, венгерскими эСТээМами состоялось у меня в ГДРЗ (Государственный Дом Радиовещания и Звукозаписи), куда я был направлен на практику в мае 1989-го года. Знакомство сие оказалось полезным, ибо STMы, в свою очередь, познакомили меня с Зоей, хотя сама Зоя, видимо, придерживалась иной точки зрения насчёт того, кто кого с кем познакомил, ибо была она, Зоя, мой оператор-… наставник.

Ей было лет тридцать с небольшим, и, естественно, она казалась мне наглухо взрослой, хотя именно в это время в моих эротических грёзах уверенно доминировали тридцатилетние. Кем она работала на самом деле в свободное от звукозаписи время, я не знаю и судить не берусь, но в друзьях у неё ходил чуть не сам Марчелло Мастроянни и ему подобные VIP-типусы.

Внешне в Зое было хорошо практически всё: и глазки, и носик, и попка, и, само собой, ножки. Короче, все мои товарищи по практике похотливо облизывались и истекали слюнями, скорбно посасывая собственные хуи. Разве что грудки у Зои были на мой вкус маловаты — хороший первый размер. Однако, когда Зоя, облачённая в просторную блузку, однажды перегнулась через пульт, чтобы передать мне какую-то бабину с лентой, и я увидел её здоровенные, вероятно, по жизни стоячие, темно-коричневые соски, я впервые подумал, что дело действительно не в размерах. По крайней мере, не в размере груди. Возможно, в размерах сосков… Такой вот, блядь, оральный педерастический комплекс!

Работы у нас бывало не слишком много. Иногда мы по полчаса сидели без дела и просто пиздели на общие темы. Гулять по ГДРЗ меня отпускали редко, в отличие от большинства моих товарищей, которым ставили зачёт за весь день ещё в десять утра и отправляли домой. Мне почему-то уже тогда не «везло». Зоя оказалась на редкость серьёзной девушкой и, мало того, что держала меня до окончания рабочего дня, так ещё время от времени натурально пыталась чему-то меня научить. То по-человечьи делать всё тот же ебучий монтаж, а именно вырезать всякие причмокивания, поцокивания, а то и вовсе попукивания всяко разных деятелей советской культуры (ведь я работал в литературно-драматической редакции на шестом этаже), ни говоря уже о бесконечных «ме-бе» оных «писателей у микрофона» (словосочетаньице, надо сказать, сродне «слон в посудной лавке» — та же схема!).

Однажды, сразу после полудня нам с Зоей снова стало нечем заняться. Ещё утром девочка не поленилась потратить минуты две на комплименты в адрес моей новой необыкновенно короткой стрижки. Основным аргументом, естественно, было то, что так я «стал больше похож на мужчину».

Когда же мы с ней окончили монтаж какого-то, блядь, писателя и даже переписали наш результат на отдельную ленту, ибо такова норма (не дай бог, в эфире порвётся на месте склейки!), началось самое интересное.