Самый большой подонок - Геннадий Ерофеев

Глава 13

Пол поехал у меня из-под ног и, если бы не карлик, вовремя обвивший мою талию омерзительным щупальцем, неизвестно, удалось бы мне сохранить равновесие.

– То-то, Лохмач! – просверливая меня снизу вверх поросячьими глазками, прогнусавил Лапец.

Хенда легонько шлёпнула Володю по розовой попке, предлагая ему подняться, и когда мальчик сполз с кушетки, торопливо увела его за обитую кожзаменителем дверь. Вскоре она возвратилась и вперила в меня взгляд давно потухших, равнодушных глаз.

– Сообщаю специально для новенького, – сухо сказала Хенда. – Владимир Тишков был взят к нам в возрасте тридцати пяти лет. – Вот так, Лохмач! – Она отвела взгляд, вернулась к столу, уселась и вновь схватилась за свой чёртов карандаш.

Мне почудилось, что Хенда поигрывает не маленьким деревянным цилиндриком, а длиннющим и остро наточенным кинжалом. В самом деле, лучше бы меня прирезали, только бы не делали того, что сделали с несчастным Володенькой! Кто позволил им распоряжаться его судьбой, кто дал им право стереть пусть некрасивую и неправедную, но принадлежащую единственно ему его собственную жизнь? Владимир Тишков имел патологические сексуальные наклонности, многие годы он беспробудно пьянствовал, наконец, он завербовался к ядерным террористам – дёртикам, а значит, его, так сказать, послужной жизненный список, частично оглашённый Элеонорой, наверняка содержал ещё массу грехов, грешков и грешочков. И всё же он был человеком, хотя и плохим. А вот четверо представителей Мира Определителя, лицемерно заботящиеся об исправлении чужой жизни и судьбы, показались мне в эту минуту настоящими людоедами…

Мать моя королева-девственница, да что же я так переживаю за Владимира Тишкова! Меня самого ожидает подобная участь, а я пока не только не вижу способа выпрыгнуть из страдательного залога, но и не могу достойно вести себя, будучи поставленным в неудобную залоговую форму. Хотя, нет: достойно вести себя, находясь в страдательном залоге, – это нонсенс, «котятки вы мои непотопляемые», как говаривал уголовник Евгений Кэбин. Потому что если вас поставили в страдательный залог, то, во-первых, вы не можете достойно вести себя по определению; а, во-вторых, не вы ведёте себя, а вас ведут. Если человек пребывает в страдательном залоге и не сопротивляется, он перестаёт быть человеком. Как «спиттлер», из которого никогда не стреляют и который тем самым перестаёт быть оружием. Кстати, почему у меня не отобрали оружие? Почему вообще не прошмонали как следует? Похоже, вот тут тебе, дурашка, и нужно искать кончик спасительной ниточки…

– Элеонора, ты можешь идти, – донёсся как сквозь сон голос Хенды.

Оставив папку на столе, девица с видимым облегчением покинула палату, и мы остались вчетвером.

– Неужели мне тоже предстоит впасть в детство? – с деланной беспечностью обратился я к патронажной медсестре.

Вомб снисходительно усмехнулась.

– Не впасть в детство, а стать ребёнком в полном смысле этого слова. Если, конечно, Определитель не уточнит предварительный диагноз и не вынесет другое заключение.

– Ну, это не принципиально, – судорожно зевнув и продемонстрировав одетые в самоварное золото мощные клыки, компетентно заметила Хенда.

– Это правда, Лохмач, – подтвердила Вомб. – Быть может, ты будешь несколько старше или младше, чем определила я, но всё равно ребёнком.

– Но почему?! – удивился я, поразив всех троих своей наивностью.

– Дайте я ему объясню! – изнывая от бездействия, попросил неугомонный Лапец.

– Подожди! – отмахнулась Вомб. – Это моё дело… Ну а кем же ты собираешься выйти отсюда? – вопросила она тоном, каким обращаются к малышу, когда хотят узнать у него, кем он собирается стать, когда вырастет. – Посуди сам, дурашка: только малые дети не имеют значительных грехов и пороков. Они ещё не успевают обзавестись грехами. А вот потом… – Она безнадёжно махнула рукой. – Чем дальше, тем хуже. Я ещё не встречала человека, который бы крупно не согрешил до шестнадцати лет, хотя есть, конечно, редчайшие исключения.

– Но зачем мне начинать жизнь чуть ли не с самого начала? – продолжал недоумевать я.

– Ну дайте, дайте его мне! – скручивая лапищи в одну из немыслимых фигур Лиссажу, буквально взмолился Лапец.

– Только не у меня в кабинете! – предупредила Хенда.

– Потерпи, Лапец, – остановила его Вомб, однако же хищнически улыбаясь. – А затем, – пристально глядя на меня, с нажимом проговорила она, – что ты жил неправедно и вообще неправильно.

– А кто знает, как жить правильно? – горько усмехнулся я. – Уж не Определитель ли?

– Смотрите, Лохмач умнеет на глазах, – снова вклинился Лапец. – Ещё парочка оплеух – и он сравняется мозгами с самим Определителем! – И карлик глупо заржал.

– Тише, Лапец! – прикрикнула на карлика Хенда. – Не ровен час, допрыгаетесь вы оба до Потенциальной Ямы!

– Слышишь, Лохмач невоспитанный: у тебя есть шанс допрыгаться до Потенциальной Ямы, – всхлипнул идиотским смешком Лапец, после чего взял себя в руки, причём в буквальном смысле слова.

– Ты правильно догадался, Лохмач, – продолжала просвещать меня Вомб, – как жить – знает Определитель. Новая жизнь может и не понравиться тебе, зато это будет правильная жизнь – в том смысле, что ты станешь жить, как велит, как хочет, как учит Определитель. Такая жизнь должна нравиться каждому – значит, понравится и тебе, – с непоколебимой убеждённостью замкнула женскую логическую цепочку матушка Вомб.

Я даже вспотел от такой, с позволения сказать, женской логики.

– А по какому праву этот ваш Главный Бабуин распоряжается чужими жизнями? – задал я вопрос, который в зависимости от ответа мог оказаться и риторическим, и нериторическим.

Трое слуг Определителя уставились на меня, как на умалишённого. Карлик крякнул, Хенда выронила из рук карандаш, а Вомб осторожно провела рукой по моей растрёпанной шевелюре, словно успокаивая плохо выдрессированного пса. Невычесанного Кобелину, если хотите.

– Кто такой Главный Бабуин? – вопросил оторопевший Лапец, но его не удостоили ответом.

– Неужели не понимаешь? – участливо проговорила Вомб, не убирая ладони с моего затылка.

– Нет, – как и подобает классическому Ивану Дураку (одно из моих многочисленных кодовых имён), честно ответил я.

Впервые с момента нашей встречи руки карлика застыли неподвижно.

Вомб нервно облизнула губы.

– Потому, что он Определитель, дурашка, – взъерошив мои патлы, терпеливо «объяснила» она. – О-пре-де-ли-тель!!!

– Определитель дурашка? – деловито-дурашливо переспросил я, подражая болтливому волнистому попугайчику.

– Опасный тип! – опередив Вомб, отрывисто прокаркала карга с карандашом. – Теперь я сама убедилась, что Лапец должен конвоировать Лохмача в максимально недёжной ипостаси клубка. – Она повернулась к патронажной сестре: – Ты согласна, Вомб?

Вомб убрала руку с моей головы и, слегка волнуясь, сказала:

– Я-то давно согласна. – Брови Вомб нахмурились. – Да вот Лапец не очень настроен катиться клубком.

– Буду ведь обречён на половое воздержание! – сварливо проквакал карлик. – Так и заболеть недолго!

– Не преувеличивай, – успокоила его многоопытная матушка Вомб, весь облик которой просто кричал о том, что, как говорится, медсестре лучше переспать лишний раз, чем недоесть. – От этого ещё никто не умирал!

– Оплатим вредность, – скупым голосом бросила Хенда и принялась яростно копаться в засаленном гроссбухе, вероятно, сброшюрованном из развёрнутых кульков из-под жаренных на масле-«рыгаловке» пирожков.

Карлик издал тоскливый протяжный звук, который мне никогда не удастся в точности воспроизвести.

– Ещё вопрос, – подвергаясь опасности быть поколоченным, поднял я руку, словно примерный ученик.

– Если последний, то давай, – не отрываясь от бумаг, процедила Хенда, теряя к разговору всякий интерес, какового интереса у неё и было-то шиш да кумыш.

– Спрашивай! – напряжённо сказала Вомб, опасаясь очередной вшивой шуточки и потому придерживая меня за плечо.

– Почему от вас выходят не только мальчиками, но и глубокими стариками? – памятуя о восьмидесятилетнем дёртике, спросил я с замирающим сердцем. – Надо полагать, не только из-за временных аномалий?

– Ух ты какой осведомлённый! – ёрнически прокомментировал Лапец и незаметно от остальных больно саданул меня большим пальцем правой руки под рёбра.