Словарный запас - Лев Рубинштейн

И пошло-поехало. Обиженные грозят и бряцают, требуя извинений и санкций. Требуя приструнить и наказать. Обиженные на обиженных назло им перепечатывают в своих газетах эти картинки, отстаивая таким образом свои права на свободу. Тоже вроде бы глуповато. Но такая реакция мне лично понятнее и ближе. Мне понятно, что люди, чьи профессия и образ жизни связаны с говорением, писанием, рисованием, пением, фильмосниманием и вообще с высказыванием, склонны к вполне объяснимой нервозности, когда речь заходит о границах творческой свободы. Я не то чтобы оправдываю. Я понимаю. Понимаю, потому что я один из тех, для кого понятие свободы не менее свято, чем для кого-то другого — что-нибудь другое.

Но говорят: область религиозных чувств — вещь особая. Тут не до шуток. Почему особая? Почему не до шуток? «В доме повешенного о веревке» — это мне понятно. А тут чего? Болезненная, в смысле, тема? А почему она болезненная? То есть я понимаю, что тема эта может быть весьма болезненной для тех, кто не очень-то верит. А если очень, то тогда почему?

Я человек нерелигиозный. Но мне кажется, что если бы я им был, то рассуждал бы примерно так. Вот человек сказал, нарисовал, напел что-то такое, что по тем или иным причинам оскорбляет мои религиозные чувства. Да, он святотатствует и богохульствует. Но ведь он же дитя неразумное, несчастный язычник, не знающий и не понимающий того, что знаю и понимаю я. У меня есть вера, и я счастлив. У него веры нет, и он убог и обделен. И я бы помолился за него и за его заблудшую душу, ибо не ведает, что творит. А уж если он и достоин наказания, то я, как верующий человек, знаю твердо: наказать его есть кому и без меня.

[Толпа]

Парад невидимок

О «Наших» как об арифметической сумме физических лиц сказать особенно нечего. Такие особи, принципиально и демонстративно лишенные персональных признаков, каких бы то ни было зачатков рефлексии, не мыслящие своего социального существования вне коллективного тела, были всегда, сколько я себя помню. В разные времена они по-разному назывались, но были пригодны для какого-нибудь государственно важного дела только в очень товарных количествах. Друг от друга они могут отличаться лишь как яйца за девяносто копеек от яиц по рупь тридцать. Дело вообще не в них и не в каких-то там особенных мотивах их такого или сякого социального поведения, ибо никаких мотивов. Я даже легко допускаю их материальное бескорыстие. Ну, не чтобы совсем, но радуются они любому пустяку — кепочке, футболочке, значочку, баночке пивка. Ну, зачет автоматом поставят. Ну, дадут пару дней отгула. Да разве ж это корысть? Много ли в корыте корысти, как справедливо говорила неугомонная старуха из известной сказки А.С. Пушкина.

Короче говоря, дело не в них. Дело в их, с позволения сказать, идеологах-теоретиках, демонстрирующих в свою очередь идиотизм такого накала, что у человека нормального, хотя бы шапочно знакомого с азами формальной логики, закрадывается подозрение в какой-то глубоко упрятанной гениальности, каковая просто не может быть по достоинству оценена современниками. Ну, правда — не могут же люди на голубом глазу выдавать такое на всеобщее обозрение. Ну, с «Нашими»-то все понятно: этому безмозглому поголовью что песенка про крокодила Гену, что «Пионер — всем ребятам пример», что «Правозащитник = террорист» — один хрен. Главное-не вдумываться в смысл произносимых слов. Да что я говорю — «вдумываться»! Чем там особенно вдумываться-то.

Дело, повторяю еще раз, не в этих ребятах. А дело в том, что этот беспримесный агитпроповский кретинизм — небезопасен. Как небезопасно все то, что свободно от логики и историзма. Как небезопасно все, что свою полную недиалогоспособность легко компенсирует шумом, треском и тысячекратно тиражируемым портретом.

Мне понравились анкеты, распространяемые «Нашими» во время их недавней тусовки. «Вы согласны с мнением, что в случае устранения Путина или отхода от его курса в стране наступят «смутные времена», власть захватят ставленники Запада и экстремисты?» Прелесть что такое. Вопрос, заключающий в себе ответ, — вообще риторически сильная вещь. Когда-то художник и поэт Вагрич Бахчанян сочинил серию очень смешных как бы загадок. Назывались они «Загадки для идиотов». Там, например, были такие загадки: «Стеклянный маленький сосуд. Быть может, чай в него нальют». Или: «На Красной площади стоит. Там кое-кто в гробу лежит». Потом он решил, что уж если эти загадки «для идиотов», так надо быть еще последовательней и отгадку попросту включать в саму загадку по принципу «по горам по долам ходит баран». В анкетах «Наших» повсюду «ходят бараны».

Неплох также вопрос: «Вы исключаете возможность переворота и интервенции по инициативе, например, бывшего премьера Касьянова, под предлогом ввода миротворческих сил НАТО для охраны ядерных объектов и нефте-, газопроводов?» Трогательно, как и всякая наивная провокация, смотрится там это «например».

Прочитав об этом, я даже пожалел, что не оказался среди опрашиваемых. Хоть и маленьким, но все же удовольствием было бы сообщить какого-нибудь придурочному «связному президента», что тот, кто придумал эти вопросы, есть мелкий провокатор и безграмотная беспринципная вонючка.

А еще они предлагали сделать выбор между «сильной Россией и колонией Запада». Прелесть, правда? Третьего ведь не дано по определению, не правда ли? Но чтобы эта загадка выглядела совсем «загадкой для идиотов», последовало пояснение: «В 1991 году мы позволили развалить великую державу Советский Союз и превратились в нищую страну, утратившую свое достоинство. В 2007/08 году на выборах Госдумы и Президента нам предстоит определиться: сохранить преемственность курса Путина на сильную Россию или стать сырьевой колонией Запада».

Вот тут интересно, что об этом думает сам президент, на плечи которого, получается, возложена миссия собрать «великую державу Советский Союз»? Или он об этом ничего не знает и поэтому продолжает говорить о незыблемости российской конституции? В конституции что-нибудь сказано о восстановлении «великой державы Советского Союза»? Я не видел.

Эта риторика, основанная на подмене всех и всяческих понятий, смешиваний всего со всем и полной безответственности за сказанное, не нова. Долгое время этим вполне успешно пользовался главный либерал-демократ Жириновский. Но по сравнению с этими «нашими» даже он — светильник разума и образец высокой морали. Да и все, что он придумал, он придумал все-таки сам.

Они опасны. Они опаснее «имперцев» с их оперной эстетикой и музейной риторикой. Они опаснее, чем обвешанные елочными побрякушками фольклорные казачки. Они опаснее даже тех, кто откровенно играется с нацистской атрибутикой и соответствующим образом вскидывает руку в приветствии. Те отвратительны, потому что, ну, понятно почему. Но они менее опасны, потому что стилизованы под прошлое, а прошлое не возвращается. А если и возвращается, то всегда в другом обличье.

То, что стоит за толпой «Наших», опасно своей кромешной пустотой. Оно опасно, как опасен газ, не имеющий запаха. Оно опасно, как толпа непредсказуемых невидимок. Вам хотелось бы столкнуться с толпой невидимок? Мне — нет.

[Чувство вины]

Простая история

В последнее время усиленно заговорили про историю. То есть не про историю как таковую, а про то, как эту историю преподавать пытливому юношеству. Самая же тонкая материя, как это всегда бывает, — это история новейшая. А где тонко. ну и так далее.

И правда: как же человеку и гражданину обойтись без истории? Не зря же еще в середине позапрошлого века великий, хотя и исторически мнимый провидец Козьма Прутков вопрошал: «Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история?»

Похоже, что история нынче наступает. Давно замечено, что чем в меньшей степени нам «дается благодать» в виде непосредственного, можно даже сказать, чувственного ощущения живой истории, тем большую роль начинает играть история в виде учебника истории. История заменяется учебником. Когда творится настоящая история, учебник помалкивает подобно музам, замолкающим при первых же звуках артиллерийской канонады. Такое было на моей памяти несколько раз. Первый раз тогда, когда в 1956-м, то есть в том году, когда мой брат заканчивал школу, был вообще отменен выпускной экзамен по истории. Судите сами: какая может быть история сразу же после ХХ съезда? Надо ли говорить о степени ликования, охватившего жадное до знаний юношество?

Потом начальство оправилось от шока, и история в виде школьных учебников вошла в свои берега.

Я пошел в школу в середине 50-х. С одной стороны, на дворе бушевала реальная история. Но и липкое эхо еще совсем недавней борьбы с космополитизмом и «России — родины слонов» еще отчетливо звучало в ушах. Из первого же абзаца первого в моей жизни учебника истории я узнал, что «наши далекие предки были славяне». Моя соседка по парте, смешливая толстушка Манукян, шепнула мне: «А мой дедушка что-то другое рассказывал». Мне дедушка ничего на этот счет не сообщал, да и не было уже в живых ни одного из моих дедушек, поэтому эту версию я принял как ни к чему не обязывающую данность. А уж потом узнал, что история и учебник истории — это, мягко говоря, не одно и то же.