Отстойник - Дикий Носок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Краснокожий язычник тоже оказался тут как тут. И, не теряя ни минуты, бросился на ближайшего солдата с обрывком веревки. Тот и брыкнуться не успел, ошалев от падения. Он покраснел от натуги и обмяк бесформенным кулем. Шлем, лязгнув, упал с его головы и откатился в сторону. Туземец отбросил безжизненное тело и, издав гортанный клич, прыгнул на второго солдата. Тот, сидя на земле, лихорадочно шарил вокруг руками в поисках меча, но найти не успел. Дикарь прыгнул ему на спину, вцепился зубами в ухо и рывком оторвал его. Кровь текла по подбородку и груди дьявола, в оскаленных зубах был зажат окровавленный кусок человеческого мяса. Солдат верещал дурным голосом, но недолго. Резким движением дикарь свернул ему шею. Сочно хрустнули позвонки, руки упали, как плети, и солдат завалился на бок, будто куча гнилой соломы.
Но Дон Ортего не подкачал. С трудом поднявшись на ноги, он, тем не менее, угрожающе поднял меч и двинулся к язычнику. Удар его оказался неожиданно слабым, он не рассек нечестивца пополам, а лишь чиркнул дьявола по спине и срезал кусок мяса. Тот проворно отскочил назад и, крикнув что-то на своем варварском наречии, бросился прочь. Дон Ортего упал, чтобы больше никогда не подняться. Падре Хименес остался в окружении двух мертвых солдат, одного живого, но с торчащей из бедра сломанной костью и воющего непрерывно, словно подыхающий пес, и лежащего в беспамятстве их командира.
Святой отец хоронил их по очереди, без устали копая неглубокие могилы шлемом. И, в конце концов, остался один.
Светские визиты.
«А вот кисельку не хотите ли, уважаемый Мбонго?» – обхаживала предмет своей последней страсти Ганна, держа двумя руками высокий сосуд из прозрачного пластика, составлявший в прошлой жизни комплект блендеру.
Мбонго стоял, расставив мускулистые ноги на ширину плеч, сложив руки на груди и устремив взгляд куда-то вдаль. Лицо его – невозмутимое и неподвижное, представлялось Ганне маской. «Ну чисто статуя!» – любовалась она, ходя кругами и не скрывая вожделения рельефностью мускулов, животной поджаростью, спокойствием первобытной наготы. Африканец держался так, будто и вовсе не замечал её, словно, так и надо – быть почти обнаженным.
Статуй Ганне видеть не доводилось. По правде говоря, кроме своего хутора ей вообще видеть ничего не доводилось. И не упади она тогда в колодец, пытаясь разглядеть, что это там сияет в непроглядной глубине, так и не повидала бы мир. Была баба тогда под хмельком, пару раз глотнув в гневе горилки из пузатой, пыльной бутыли в подполе. А потому звезды, игриво подмигивая, радостно кружили у нее над головой. В хате было не топлено, маленькие окошки сплошь затянуло инеем. Микола снова дров не нарубил, да и ускользнул с утра пораньше. Теперь, небось, снова у свояка горилку жрет. В отместку нерадивому мужу Ганна стряпать в тот день вовсе не стала, а, глотнув горилки, решила податься в гости к золовке. А так ему и надо, ироду, пусть придет в стылую хату к пустым горшкам. И уж почти дошла Ганна до места, когда углядела неяркий свет, столбом поднимающийся над колодцем, оскользнулась, наклонившись над ним, да и упала вниз.
Мбонго на назойливую бабу, вьющуюся вокруг, точно муха, внимания не обращал, будучи полностью поглощенным разглядыванием подходивших к селению незнакомцев. Сообразив, наконец, проследить за направлением его взгляда, хохлушка всплеснула руками: «Батюшки, никак новенькие!» И, оставив неподатливого кавалера на берегу озера, рванула на «Рублевку». Торопясь обежать с горячей новостью (пока она не остыла) весь привилегированный квартал, Ганна шустро сверкала босыми пятками и голосила на бегу, будто кликуша. Реакция не заставила себя ждать. Люди вылезали изо всех щелей, точно дождевые черви после теплого, летнего ливня. В результате вновь прибывших встречала огромная, разношерстная толпа: молчаливая, настороженная, оценивающая.
Лица: черные и белые, желтые и коричневые, бледные и красные, задубевшие от ветра и изнеженные, изборожденные морщинами, словно глубокими каньонами, и сияющие юношеской свежестью, с взглядом понурым или заинтересованным, настороженным или напрасно обнадеженным. Выцветшие полосатые халаты и тюбетейки, застиранные сари и не потерявшие цвета шелковые камизы, выгоревшие рубашки и потертые джинсы, мохнатые монгольские волчьи шапки и фески с обтрепавшимися кисточками, камзолы, кафтаны, пиджаки, цветастые многослойные цыганские юбки, а то и просто бесформенные куски ткани, обмотанные вокруг тела и завязанные узлом на шее. Разноцветная и разноликая толпа напоминала диковинный винегрет.
Первой к путешественникам подкатилась маленькая, кругленькая, словно сдобная булочка, женщина и заговорила с колоритным хохляцким выговором: «Здоровеньки булы, панове! По-нашему молвить разумеете? Али как?»
«Разумеют, Ганна. Разумеют,» – осадил её Никимчук. – «Чего хвостом крутишь?»
«Ой! Вот и добре, шо не басурмане какие,» – ничуть не обиделась женщина и начала сыпать вопросами. – «А из каких краев будете? А из каких годов?»
Тут вперед выступил солидный, бородатый мужик в шелковом восточном халате, вышитом золотыми драконами, и проницательным взглядом из-под кустистых бровей. Народ почтительно расступился. Кругленькая женщина тоже пискнула и отступила. От мужика ощутимо повеяло властностью.
«Добро пожаловать, люди добрые! Гостям мы завсегда рады. Извольте ко мне пожаловать,» – пригласил он.
«Ганна, подай чаю,» – цыкнул он, не глядя на бабу. И та беспрекословно унеслась, взметнув подол юбки.
Из-за такого пристального внимания местных гости чувствовали себя не в своей тарелке. Катя уже думала, что зря взяла с собой Руслана, надо было оставить его с Лючией и Отто в лагере. Никита, разинув рот, рассматривал толпу поселенцев, напоминающую винегрет из-за смешения рас, цветов и наций. А Эдуард Петрович присматривался к бородатому мужику, безошибочно определив, что этот жучина здесь Бог и царь.
«Ну что ж, чем богаты, тем и рады,» – гостеприимно пригласил хозяин за стол. – «А супруга Ваша, Андрей Владимирович, не осчастливит нас своим визитом?»
«Нет,» – коротко отрубил Андрей. Лючия, помятуя о пристальном внимании Никодима Савватеевича, предпочитала безвылазно оставаться на дальнем озере, обходясь без выходов в свет.
Чинно представившись, купчина выслушивал вновь прибывших,
