Колдун из Темногорска - Роман Буревой

– Папаша у него такой же псих, как и сынишка, – резюмировал происшедшее Кирша.

Впрочем, все они немного психовали: и Кирша, и Ник Веселков уничтожили дома все подозрительные бумаги, рукописный журнал и язвительные стишки, в первую очередь все, написанное Лешкиной рукой. Лена не выдержала и сожгла текст песни.

Вечером, накануне того памятного (проклятого?) дня Лена встретила Стеновского на улице. Она первая сказала “привет” и остановилась, разрешая ему с нею заговорить.

– Привет, – отвечал он и улыбнулся, помня, что при встрече нужно улыбаться.

– Как ты? – спросила она, и губы сами собой сложились в противную плаксивую гримасу.

– Нормально.

Никогда прежде она не видела его таким. У него было совершенно мертвое лицо.

– Было страшно? – спросила она.

Он отрицательно покачал головой и вновь улыбнулся одними губами. Она поверила, что ему не было страшно. Он не лгал. Страха не было. Было другое. Он так и не понял, как им это удалось, но он начал испытывать отвращение к самому себе. К себе как к человеку. К своему телу. К своим рукам. К своему лицу. И своему безмерному одиночеству, которое сделалось неожиданно самым главным, неистребимым пороком. Он подолгу теперь сидел с закрытыми глазами, чтобы не видеть того, что вокруг. Он ничего не мог с этим поделать. Отвращение не проходило. Эти люди виртуозно исполняли свой долг. Они были изворотливы и хитры, они быстро взяли след. Но он не мог назвать их умными, потому что для ума оскорбительно подчиняться изуверству. Ум – это способность смотреть в глубину, а не умение ловко хватать добычу.

– Стен, что с тобой? Ты меня слышишь?

– Вообще-то было мерзко, – признался он.

– Ты знаешь про собрание? – спросила она.

Он все так же молча кивнул и вновь улыбнулся, на этот раз понимающе. Ей больше ни о чем не захотелось его спрашивать, и они разошлись, даже не попрощавшись. Ей казалось в тот момент, что она больше его не любит. Но только одну-единственную минутку, честное слово.

Вообще-то Лена к своим детским годам всегда относилась без сантиментов. Что такое детство? Всего лишь черно-белый рисунок в чужой взрослой книжке, который тебе разрешили покрасить акварельными красками из дешевой коробочки. От тебя зависит так мало, что порой становится противно до тошноты. Разумеется, есть те, кому выпадают счастливые билетики, родители достают им импортные шмотки, им дают карманные деньги без счету, их отправляют отдыхать на юг. Их не отправят на выпускной вечер в самосшитом нелепом платье… Да к черту этих “их”, в конце концов. Что толку рассуждать о счастливых сытых толстомордиках, если ты принадлежишь совершенно к другой категории.

Остается вернуться к тому растреклятому собранию, где Лена так позорно срезалась во второй раз. Конечно, все это было хорошо отрепетированным представлением: и завуч, и директриса постарались на славу. Маргарита смирилась – изменить она уже ничего не могла. Директор руководила неспешно и со вкусом.

Бедная Маргарита – спустя столько лет Лена наконец пожалела ее: Маргарита никогда не скрывала, что Стен – ее любимчик, а тут пришлось участвовать в расправе над ним.

Итак, вернемся к собранию. Собрание – от слова “собирать”, то есть сгребать в кучу все дерьмо и копаться в нем, пока не надоест. Нынче это занятие вышло из моды, а прежде было весьма популярно. Преступник стоял у доски и молчал. Зато Кошкина говорила непрерывно и изображала праведный гнев: индивидуалисту и отщепенцу нет места среди нас. Ее эмоциональность нравилась завучу, и пожилая дама по прозвищу Кобра одобрительно кивала. А Стеновский молчал так долго, что всем уже начало казаться, что он просто оттягивает минуту своего унижения. И его гордо поднятая голова и презрительно поджатые губы – только маска, которую к концу спектакля придется снять. “Спектакль” – так именно подумала Лена.

Она ждала, что он произнесет хоть несколько извинительных слов, ведь должен же он что-то сказать, наконец! И тогда Лена скажет что-нибудь в его защиту. Она пыталась поймать его взгляд, подать ему знак. Но он не смотрел в ее сторону.

“Спектакль”, – усмехался про себя Алексей, разглядывая статистов, сидящих за партами.

Наконец Кобра не выдержала и спросила:

– Что же, Стеновский, ты будто воды в рот набрал. Или совесть замучила?

Алексей повернулся к ней – как будто только и дожидался этого вопроса.

– Вы хорошо отрепетировали пьесу. Но эта не моя роль, та, которую вы мне предложили. Так что играйте без меня. Ведь финал уже известен.

Конечно, он выразился слишком заумно. И директор, и завуч поняли его реплику лишь отчасти. Зато Остряков неожиданно выкрикнул:

– Браво, Лешка! – и зааплодировал.

По классу прокатилась волна оживления, а потом стало очень тихо. Маргарита побледнела. Директриса позеленела. Как они все ошиблись в Алексее! Он был так неровен, так подвержен настроению, так вспыльчив, что, казалось, поддастся малейшему нажиму. А он взял и одурачил их всех.

Лена растерялась. Ну почему бы ей в тот момент не встать и не сказать: “Лешка лучше вас всех, и потому вы не имеете права его судить…” Да, хотя бы так. Не очень умно, но зато верно по сути. Теперь она знает, что должна была так сделать. Но она ничего не сказала, просидела в уголке за партой целый час, уткнувшись взглядом в стену. Ей было стыдно. Что с того? Стыд ничего не искупает.

– Голосуем, – сказала Кобра и махнула рукой, подгоняя Кошкину.

И все проголосовали единогласно за исключение Стеновского из комсомола. И Лена тоже подняла руку.

Поздней осенью, в конце ноября, Кирша сообщил Ленке по секрету, что Стен уезжает. Суд уже был, ему дали два года условно, и теперь завтра или послезавтра отец увезет его с собой из Питера. Лешка позвонил ему и пригласил зайти, но… В конце концов, если смотреть с точки зрения закона, Стен – преступник, и с этим никто спорить не будет. И потому Кирша к нему не пойдет.

– Как мы все перетрусили! – воскликнула Лена в сердцах.

– При чем здесь трусость? Из-за Лешкиной глупости я себе характеристику портить не собираюсь, мне еще в институт поступать, – хмыкнул Кирша. – И потом… его вполне справедливо выгнали из комсомола. Разве нет?

– Нет, – заявила Лена и отправилась к Стеновскому домой.

Ей очень хотелось как-нибудь замазать свой “неуд”. Просто потому, что она терпеть не могла получать “двойки”.

Странная это была встреча. Как когда-то Маргарите, дверь ей отворил Лешкин отец. Они здорово были похожи с Алексеем – такие же светло-русые волосы, только чуть тронутые серебром, такие же черты лица: прямой нос, тонкие губы. Нет, пожалуй, Лешка никогда не сделается таким красавчиком. Стеновский-старший не торопился впустить ее в квартиру, логично предполагая, что доброжелателей у Алексея нет.

– Позвольте узнать, по какому вопросу? – спросил он таким тоном, что Лена покраснела до корней волос.

– Это ко мне, – сказал Алексей, тоже появляясь в дверях.

– Тогда добро пожаловать. – Стеновский-старший отступил, пропуская ее в прихожую. – А то нас в последнее время замучили незваные гости.

Он похлопал сына по плечу и ушел в комнату. Вместо него в прихожей появился другой незнакомец: мужчина лет сорока пяти с тонким белым лицом, худым и каким-то чуточку измученным, отчего он казался праведником со старой иконы. Седые волосы до плеч и очки только усиливали это впечатление. Мужчина был в поношенной клетчатой рубашке и тренировочных брюках. И что странно, на шее у него виднелась пестрая плетенка, какое-то туземное ожерелье с посверкивающей белой нитью.

– Иван Кириллович, мой адвокат, – представил мужчину Стен. – Защищал меня в суде.

– Лена, – проблеяла Лена и протянула незнакомцу руку.

“Милая девочка, но немного вульгарна”, – отчетливо услышала она мысль, мелькнувшую в голове этого человека.

– Разве я вульгарна? – Лена, обидевшись, повернулась к Стену.

– Простите! – Иван Кириллович удивленно приподнял бровь. – Разве… Но я не говорил этого вслух.

– Вы подумали! – настаивала она.

– Леша, друг мой, мы поговорим минуточку, – попросил адвокат.

– Да хоть десять.

Алексей ушел в свою комнату. Лена осталась с Иваном Кирилловичем в темной прихожей, где на вешалке висело штук десять пальто, будто дом был полон гостей, и в то же время в комнатах было необыкновенно тихо. Пахло влажной, смоченной снегом одеждой и пылью. За массивным зеркалом в черной деревянной резной раме было заткнуто несколько старых открыток. В углу валялась Лешкина сумка, с которой он прежде ходил в школу. Теперь она была совершенно пуста, а застежка сломана, так может лежать только старая, уже никому не нужная вещь…

– Послушайте, Леночка, – донесся до нее будто издалека мягкий, чуть сипловатый голос Ивана Кирилловича. – Сейчас я подумаю про себя какую-нибудь мысль, а вы возьмете меня за руку и попытаетесь отгадать. Хорошо?