Кыся 3: Кыся в Америке - Владимир Кунин

– Это еще кто? – удивился Мастер.

– Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдем Шуру.

Тимур снова влез в разговор:

– Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что, если в следующий раз…

– Понял, – уже спокойным голосом прервал его Мастер. – Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И "маслопупы", и "рогачи", и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует…

Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.

– Кысичка! Лапочка моя…

– Ну, все, все! – строго оборвал ее Мастер. – Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там… Помоги Мартыну.

– Не волнуйтесь, сэр. Все будет о'кей.

– Мартын! Спасибо тебе за все! Ты меня понимаешь?

– Да. И вам спасибо, Мастер. До свидания…

– Стив! – крикнул Мастер из решеточки пульта. – У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок "Джека Дэниельса"!.. Конец связи.

Я никогда в жизни не был в полиции.

Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в Кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург – Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена – Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома…

Вот в милиции я бывал!

Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.

Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьез заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца, – собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать – что я думаю в этот момент и что произойдет в следующее мгновение.

Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоем, тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом все наладилось. Не сразу, но наладилось.

Следующим этапом моего образования было – постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.

Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал ее, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.

Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти все очень нравится! Я на ней все-все понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.

Когда же Шура, захлебываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть ее нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике "пуантилизма", то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, – я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что еще не дорос до понимания подлинного искусства…

Мое тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мною от какого-то своего далекого Кошачьего предка-хама.

Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал я то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..

На этом с музыкой было покончено.

Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении, в желании привить мне некий внешний интеллектуализм. Когда Шура говорил "внешний", он имел в виду мою ВНУТРЕННЮЮ духовную наполненность. Ибо, как утверждал Шура, действительно ВНЕШНИЕ интеллектуальные черты моей роже можно было придать только лишь при помощи полутора десятков пластических операций. И то за результат никто не поручится.

Венцом Шуриных попыток сыграть в "Пигмалиона и Галатею" – когда-то он перессказал мне этот незамысловатый сюжетец – был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.

Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель – польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в "ненасытную глотку Социализма" !

Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я, на всякий случай, взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.

Мне было вполне достаточно того, что, прогуливаясь по своему родному пустырю, я слышал из раскрытых окон нашей квартиры нестройное хоровое пение в два мужских пьяных голоса, густой русский мат с польским акцентом и дамские взвизги обид и восторгов…

На третий день наступило затишье. Я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий. То, что они последуют незамедлительно, я уже чувствовал и чисто Шелдрейсовским образом, и собственной интуицией, заложенной в меня моими хамскими предками.

И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратненько одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал сверток с запахом жратвы.

– Мартышка-а-а-а… – попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. – Мартынчи-и-и-к!..

Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегченно вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.

– Все, все, Мартышка… – виновато забормотал Шура. – Денег – ни хуя, пьянству – бой, начинаем культурную программу… Все идем в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже и ни разу в Лувре… Пятый раз прилетает в Ленинград – и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя – жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, – пробы ставить негде!..

– Ты на себя посмотри, – в упор сказал я ему.

– Да ты что?!.. Мартын, окстись!.. О чем ты говоришь?.. Я по сравнению с ним – новорожденный Котенок…

Потом Сташек с Шурой долго гадали – как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой, и за пазуху меня тоже не спрячешь.

Однако еще не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная – большая, и кофр – соответственно, тоже серьезных размеров.

Было решено не жалеть редакционное имущество и прорезать в боковой стене кофра круглую дыру для моей головы. Чтобы через эту дыру я мог легко и свободно наслаждаться наследием гениев, которому Лувр, где Сташек не был уже семь раз, и в подметки не годится!

Так с гордостью заявил Шура, и они со Сташеком проделали уродливую дыру в прекрасном кожаном японском кофре, принадлежавшем Польскому союзу журналистов.

За их почти непосильные труды они были вознаграждены тем, что обнаружили в кофре полбутылки польской водки "Выборовой"!

– О, пся крев! – счастливо воскликнул Сташек. – То та ж вудечка, ктуру не допилем в самолете! Хвала пану Бугу!..

Они тут же разлили водку по стаканам, немедленно выпили и стали заметно лучше соображать и координированно двигаться.

Сташек закинул видеокамеру на плечо – там был такой специальный ремень. Шура, якобы его ассистент, нес кофр с дыркой, из которой я созерцал окружающий мир. И мы втроем направились в Эрмитаж…

Перед входом в Эрмитаж стояла туча народу! Иностранцев заводили в боковую дверь, минуя озлобленную километровую очередь русских провинциальных туристов.

Сташек тут же нацепил на куртку картоночку в прозрачной пластмассе с одним большим словом – "Пресса", и тремя маленькими – "Польское радио и телевидение". А Шура привесил на свой пиджачишко чудом сохранившуюся с моих Котеночных времен старую табличку со словом "Жюри". Он действительно был когда-то в составе жюри на конкурсе детского самодеятельного творчества Ленинградского Дворца пионеров.

Для понта Сташек подсуетился с камерой у входа, чтобы все видели, как он "снимает", а потом нагло раздвинул плечом группу робких китайцев и с криками:

– Пресса!!! Польское телевидение!.. – прошел сам в Эрмитаж и протащил нас с Шурой, отрекомендовав Шуру как своего ассистента.

И все шло прекрасно. Шура обнаружил глубокие и серьезные познания, которыми щедро делился со мной и Сташеком, а у меня хватило сообразительности, при переходах из зала в зал, убирать свою голову из дырки кофра, чтобы меня не заметили старенькие и сонные служители в эрмитажной униформе.

Все произошло в "Рыцарском зале". И, каюсь, по моей вине…