Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи - Павел Хондзинский

Но не Бог ли «вся делает, яже делает когда хотя, не смотря времени, вся бо времена, и лета, и дние, и часы в Его Божиих руках суть?»[426] Следовательно, перемены во времени неспособны «отъяти Церквам святость их, и попам отказать от поповства их, и людем во градех и селех живущим, возбранити спасение их… Всякое время человеку спастися произволяющему есть время благоприятное, есть день спасения»[427], и это так потому, что всякое время есть время «лютое» – время гонения. Было время лютое, когда гнали за имя Христово, теперь же «время лютое не за Христа гонит, но за временная благая; кождо бо ищет своих си»[428]. Однако – как тогда, так и теперь – не надо бежать из городов, ибо прославляются христиане не бегством, а мученичеством[429]. Спасающиеся в пустынях не более чем неочищенная руда – «мы же, в градех и селех лютым временем утесняеми, есмы яко злато истое, в горниле огнем бед искушаемое и очищаемое; и уповаем, яко не отвратил есть от нас Господь лице Своего лютых ради времен, но паче обратил есть на ны лице Свое, и зрит терпение наше и благодарение»[430]. Или кто-то думает, что нет теперь мучеников? И в последний раз он утверждает то, что стало очевидным для него уже давно:

«О коль мнози и ныне страждут неповинные, во узах держими, мучими, озлобляеми, убиваеми, и иже на правежах биеми до смерти; вси тип в невинности своей, мученики суть Христовы, иже аще и не за Христа страждут, обаче за самую невинность свою Христу суть любезни, и мученическаго венца от Него сподобляеми; якоже сподоблени суть святии страстотерпцы Российстии Глеб и Борис и святый Димитрий Царевич, иже аще и не за Христа пострадаше, обаче со святыми мучениками прославишася: сице и сии, иже и ныне неповинне страждущий, мученики суть»[431].

Таков был конечный итог и вывод всей его жизни. Этот, по описаниям, «белокурый с проседью, худенький человек небольшого роста, сгорбленный с маленькой седой клинообразной бородкой, в очках»[432] один из немногих сумел возвыситься над своим многострадальным и жестоким временем и с полным правом в последней своей книге обмолвился характерным «мы», говоря о его – времени – лютости. Страданием, подобным страданию сострадавшей мученикам мученицы Натальи[433]он обрел благодать и святость. Киевская школа оправдалась в нем[434].

«В месяце июне, по Святом Духе, изволили быть в Ростов Государыни Царевны: Наталия Алексеевна, Царевна Мария Алексеевна, да

Царевна Феодосия Алексеевна, на освящении обновленной церкви Преподобного Авраамия в монастыре Богоявленском.

Июня 27, милосердый Господь Бог государю нашему Царю, и Великому Князю Петру Алексеевичу, всея Великия и Малыя Белыя России Самодержцу, даде преславную победу над супостатом Королем Шведским близ града Полтавы.

Августа 11, Иродиакон Пармен, келейник архиерейский, преставися. Погребен вЯковлевском монастыре за олтарем.

Сентября 11, в воскресный день, святили церковь каменную Святаго Николая во Угоричах, при бытности болярина Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина.

Октября 28, скончался Преосвященный Димитрий, Митрополит Ростовский»[435].

По смерти его нашли 39 рублей 20 алтын. Только 25 ноября – почти через месяц – прибыл в Ростов для погребения тела святителя митрополит Стефан. Все это время гроб стоял в храме, перед ним постоянно совершались панихиды, и тление не касалось останков. Он был последним великим святителем уходящей Руси и первым великим богословом нарождающейся России:

«Свят, Димитрий, свят!»

Глава 6

Учитель и ученик

Они стали спиною друг к другу, они пошли по двум расходившимся путям и никогда не могли встретиться.

Имена митрополита Стефана Яворского и архипископа Феофана Прокоповича, которых Юрий Федорович Самарин представил в своей диссертации символами католической и протестантской идеи в русском богословии, уже не раз – случайно и неслучайно – появлялись на этих страницах. Текущее неудержимо, «якоже в текущей колеснице колесо», время однажды свело их друг с другом, их устами заявило о себе и отдало истории, и теперь, желая всмотреться в них пристальней, надо помнить, что время множеством невидимых нитей связало себя с ними. Сжигающее святителя Димитрия сострадание к людям земли и невыносимое упрямство Аввакума, греческая заносчивость Лихудов и ужас задыхающихся в «гарях» простецов, предприимчивость Зерникава и дикость стрелецких бунтов, суровое благочестие Никона и иезуитская ученость Симеона, византийская роскошь Москвы и надменное властолюбие Рима, обольщения гуманизма и ригоризм кальвинской Женевы – все это и многое, многое другое незаметно и для них самих вошло в них и сделало их такими, какими они были.

Митрополит Стефан происходил родом из Галиции, которая после Андрусовского договора 1667 года осталась за Польшей, и его семья, как и многие православные, перебралась тогда на восток, под Нежин. Желая получить образование, Симеон (так назвали его в крещении), отправился в Киев[436], где и учился в коллегии, по-видимому, до 1864 года. На него обратил внимание тогдашний ректор Варлаам Ясинский и помог продолжить ему учение в Польше – в иезуитских школах[437], тех самых, куда не проникали веяния новой европейской философии и науки[438], где богословие читалось по Фоме и Аристотель по-прежнему был главным философским и научным авторитетом. Вернувшись и принеся покаяние в отступлении от православия (необходимом для обучения у иезуитов), Симеон принял постриг с именем Стефана и стал сам преподавать в Киевской коллегии богословие.

Возможно, лекции его уцелели и еще будут изучены, но пока приходится ориентироваться на косвенные свидетельства тех, кто когда-то держал их в руках. Как сказано, было бы ошибкой считать, что киевские выученики иезуитских коллегий воспринимали как чистую монету все, что влагали им в уши учителя. По меньшей мере киевляне твердо держали свои позиции в тех вопросах, которые обострила и выдвинула на первый план уния: прежде всего это были filioque и папский примат, – ведь прибавление к Символу веры и поминание папы как правящего первоиерарха на литургии были столь же очевидными для всех, а потому и неизбежными поводами для богословских споров в Киеве, сколь и поклоны при установительных словах Спасителя в Москве. Так и в дошедших до нас конспектах лекций митрополита Стефана о Боге в Троице и о Церкви содержатся обширные полемические антикатолические разделы об исхождении Святого Духа и о том, может ли апостол Петр считаться главой апостолов, а римский папа главой патриархов[439]. Сложнее дело обстояло с вопросами, не обнаруживавшими себя на поверхности жизни. Уже когда митрополит Стефан был на Москве, патриарх Досифей писал ему, обвиняя в неправославии: «Некоторые из здешних учителей перевели твои сочинения на латинский язык и, признав их хульными и противными отеческим преданиям, опровергли гнилые твои умствования, целую книгу издавше, которая ныне и в печать отдана»[440]. Из названия книги явствует, что она посвящена опровержению латинских мнений о непорочном зачатии Богородицы и времени пресуществления Святых Даров – вопросам, на которые киевское богословие (как уже было видно на примере святителя Димитрия) тогда «смотрело сквозь пальцы», – быть может, потому, что они не смущали народное благочестие.

Ф. Терновский указывает, что Стефан прилежно следил «за современным движением полемики римско-католических богословов против православия»[441], основывая это утверждение на том, что в одной из его лекций встречается полемика с известным тогда иезуитом Феофилом Руткой (с которым дискутировали и Лихуды), однако содержательная сторона этой полемики (о примате папы) не затрагивала тех новых проблем, которые ставило время. Вообще, богословие митрополита Стефана подтверждает предположение, уже высказанное выше о киевской школе в целом. Ее ученость давала инструментарий для разрешения тех задач, под которые она была создана, – прежде всего задач антиуниатской полемики. Ее консерватизм, подпитываемый консерватизмом тридентской контрреформации, позволял ей успешно распознавать и критиковать протестантизм. Но она не дала ничего, или почти ничего, что двинуло бы богословскую мысль вперед. Святитель Димитрий Ростовский был исключением в этом отношении. Митрополит Стефан, судя по всему, нет.

В 1698 году он становится игуменом, в 1700 году по киевским делам приезжает в Москву, произносит в присутствии царя речь по случаю погребения боярина Алексея Семеновича Шеина и в одночасье становится митрополитом Рязанским. Возвышение пугало его, но царь не хотел ничего слушать. В октябре того же года скончался последний патриарх Адриан, и Стефан был поставлен в местоблюстители. Его положение как местоблюстителя было почетно, но стечением времени все менее значимо и все более двусмысленно. Правда, считается, что до 1712 года митрополит Стефан пользовался полным доверием царя[442], однако, вероятно, в самом Стефане происходила в эти годы тяжелая внутренняя борьба. Во всяком случае, на рукописях его проповедей этого времени, содержащих обличение современной жизни, не раз помечено рукой митрополита: non dictum – «не сказано»[443]. Святитель Димитрий вел себя тогда более мужественно. Как бы то ни было, через три года после его смерти Стефан решился выступить открыто и даже перейти от нравственности к политике. В 1712 году он произносит слово в день Алексия, человека Божия, – небесного покровителя царевича Алексия, где называет последнего «единой надеждой России». Проповедь вызвала возмущение сенаторов и охлаждение царя.