Графиня Де Шарни - Александр Дюма

— Да, ваше величество! И я поверну против ваших врагов меч, занесенный над вашей головой.

Король и королева опять переглянулись, словно советуясь.

— Предположим, — продолжал Дюмурье, — что местом расположения этих людей я назначу Суассон, а во главе этой толпы поставлю надежного и умного наместника и двух расторопных офицеров; они разобьют этих людей на батальоны; по мере того, как они будут вооружаться, министр, идя навстречу просьбам генералов, будет посылать их на границы, и тогда, как вы видите, государь, декрет, задуманный как средство ущемления ваших интересов, окажется весьма вам полезен.

— А вы уверены, что добьетесь разрешения разместить этих людей в Суассоне? — спросил король.

— За это я отвечаю.

— В таком случае портфель военного министра — ваш.

— Государь! — молвил в ответ Дюмурье. — В министерстве иностранных дел мои обязанности необременительны, и я легко с ними справляюсь; не то — военное министерство: ваши генералы — мои враги; вы только что имели случай убедиться в их слабости; мне придется отвечать за их ошибки; но коль скоро речь идет о жизни вашего величества, о безопасности королевы и ее августейших детей, о спасении Конституции, я согласен! Итак, могу ли я считать, государь, что мы пришли к общему мнению относительно одобрения декрета о двадцати тысячах федератов?

— Если вы — военный министр, я полностью полагаюсь на вас.

— В таком случае давайте перейдем к декрету о священниках.

— Что касается этого декрета, сударь, то я вам уже сказал, что он никогда не будет утвержден мною.

— Государь! Вы сами поставили себя перед необходимостью принимать это решение, когда санкционировали первый декрет.

— Тогда я допустил промах и упрекаю себя за свою ошибку; однако это не причина, чтобы ее повторить.

— Государь! Ежели вы не утвердите этот декрет, вы совершите еще большую ошибку, чем в первый раз!

— Государь! — вмешалась королева. Король поворотился к Марии-Антуанетте.

— Неужто и вы просите меня об этом, ваше величество? — удивился король.

— Государь! — отвечала королева. — Я должна признать, что, выслушав доводы господина Дюмурье, я полностью с ним согласна.

— Ну что ж, в таком случае… — начал король.

— Что, государь?.. — в нетерпении подхватил Дюмурье.

— Я согласен, с тем, однако, условием, что вы как можно скорее избавите меня от трех бунтовщиков.

— Поверьте, государь, что я сделаю это при первом же удобном случае, — пообещал Дюмурье, — а я уверен, что такой случай не замедлит представиться.

Поклонившись королю и королеве, Дюмурье удалился. Оба они провожали взглядом новоиспеченного военного министра до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь.

— Вы заставили меня дать согласие, — заметил король, — что вы можете теперь мне по этому поводу сказать?

— Прежде всего вам следует дать согласие на декрет о двадцати тысячах человек, — сказала королева, — пусть он устроит лагерь в Суассоне, пусть рассредоточит эту огромную армию, а уж потом… Потом будет видно, что делать с декретом о священнослужителях.

— Но он напомнит мне о данном мною слове!

— К тому времени он себя скомпрометирует и будет у вас в руках.

— Да нет, это я буду у него в руках: он заручился моим словом.

— Ба! Ну, этому горю легко помочь, стоит лишь вспомнить вашего наставника герцога де ла Вогийона!

Взяв короля за руку, она увлекла его в соседнюю комнату.

Глава 12

СЛУЧАЙ

Как мы уже сказали, настоящая война завязалась между улицей Генего и Тюильрийским дворцом, между королевой и г-жой Ролан.

Странная вещь! Обе женщины оказывали на своих мужей такое влияние, которое в конечном счете привело всех четверых к смерти.

Правда, все они пришли к ней разными путями. Только что описанные нами события происходили 10 июня; 11-го вечером Сорван в веселом расположения духа вошел к г-же Ролан.

— Поздравьте меня, дорогая! Я имел честь только что вылететь из совета министров! — сообщил он.

— Как это произошло? — стала допытываться г-жа Ролан.

— Вот как было дело: нынче утром я отправился к королю с докладом по своему ведомству, после чего горячо взялся за вопрос о лагере для двадцати тысяч человек, однако…

— Однако?

— Едва я раскрыл рот, как король с недовольным видом от меня отвернулся; а вечером ко мне пришел господин Дюмурье и от имени его величества отобрал портфель военного министра.

— Дюмурье?

— Да.

— Он играет в этом деле отвратительную роль; впрочем, меня это не удивляет. Спросите у Ролана, что я ему сказала об атом человеке в тот день, когда я его впервые увидела… Кстати, мы располагаем сведениями о том, что он ежедневно видится с королевой.

— Это предатель!

— Нет, он — честолюбец. Ступайте за Роланом в Клавьером.

— А где Ролан?

— В министерстве внутренних дел.

— Чем же в это время займетесь вы?

— Я сяду за письмо, которое покажу вам по вашем возвращении… Идите.

— Вы и впрямь олицетворяете собой богиню Разума, на которую издавна ссылаются философы.

— А умные люди ее уже нашли… Не возвращайтесь без Клавьера.

— Выполняя эту вашу просьбу, я, по-видимому, буду вынужден заставить вас ждать.

— Для составления письма мне понадобится час.

— Отлично! Да помогут вам Гений и Франция! Серван вышел. Не успела за ним захлопнуться дверь, как г-жа Ролан села за стол и написала следующее:

«Государь!

Положение, в котором находится в настоящее время Франция, не может существовать долго: это — критическое положение, когда насилие достигло наивысшей степени; оно неизбежно должно привести к взрыву, который не оставит Ваше Величество равнодушным, так как будет иметь большое значение для всего государства.

Я счастлив доверием Вашего Величества и, занимая высокий пост, обязан оправдать Ваше доверие и потому осмеливаюсь сказать вам правду. Французы выработали Конституцию, неизбежно повлекшую за собой появление недовольных и бунтовщиков; большинство нации готово ее поддержать; эти люди поклялись защищать ее даже ценой собственной жизни и потому с радостью встретили гражданскую войну, видя в ней возможность ее упрочения. Однако меньшинство не теряет надежды и делает все возможное, чтобы взять верх; вот чем объясняется эта внутренняя борьба с законами, эта анархия, возмущающая честных граждан, а недоброжелатели тем временем изо всех сил стараются одержать верх, распространяя клевету о новом режиме; вот чем объясняется тот факт, что повсюду граждане разделились на сторонников Конституции я ее противников, ведь нигде не осталось равнодушных: люди желают либо победы, либо изменения Конституции; они поступают в соответствии с тем, поддерживают они ее или осуждают. Я не стану разбирать здесь, что же в самом деле представляет собой Конституция; я ограничусь лишь изложением того, что требуется предпринять при сложившихся обстоятельствах, и, взглянув, насколько это будет возможно, беспристрастно, попытаюсь предсказать, что сулит в будущем теперешнее положение и как его можно улучшить.

Вы, Ваше Величество, пользовались огромными прерогативами, полагая, что обязаны этим монархии; Вы были воспитаны на мысли, что должны их охранять, и потому, разумеется, не могли испытывать удовольствия, видя, как их у вас отбирают; желание возвратить утерянное было столь же естественно, сколь и сожаление о потере. Эти чувства, вполне объяснимые с точки зрения человеческой природы, входили, должно быть, в расчеты врагов Революции; итак, они рассчитывали на скрытую выгоду, до тех пор, пока обстоятельства не позволят им надеяться на открытое покровительство. Эти планы не могли не обратить на себя внимания народа и пробудили в нем недоверие. Таким образом. Вы, Ваше Величество, постоянно находились перед выбором: уступить своим привычкам, своим личным привязанностям или пойти на жертвы, продиктованные здравым смыслом и необходимостью, то есть придавали смелости бунтовщикам и вызывали беспокойство у целой нации или же, напротив, умиротворяли ее, объединяясь вместе с ней. Все имеет свой конец; вот и с нерешительностью пришло время расстаться навсегда.

Может ли Ваше Величество сегодня в открытую присоединиться к тем, кто, по их собственному утверждению, готов изменить Конституцию, или же Вы должны положить все силы ради ее победы? Вот какой вопрос ставит перед нами настоящее положение дел, вопрос этот и требует немедленного ответа.

Что же касается сугубо метафизического вопроса о том, созрели ли французы для свободы, то спор на эту тему ни к чему не приведет, потому что речь идет не о том, чтобы выяснить, какими мы будем через сто лет, а о том, на что способно нынешнее поколение.

«Декларация прав человека и гражданина» стала политическим евангелием, а французская Конституция — новой религией, ради которой народ готов идти на смерть. Вот почему в своем увлечении народ уже неоднократно преступал закон, когда этот последний оказывался недостаточно жестким для сдерживания смутьянов, и граждане позволили себе расправиться с ними по-своему. Так, владения эмигрантов или лиц, признанных принадлежащими к их партии, были подвергнуты грабежу, продиктованному жаждой мести; потому многие департаменты были вынуждены бороться против злоупотреблений священнослужителей, которых осудило общественное мнение.