Затемнение в Грэтли - Джон Пристли

Утренний дождик и слякоть сменились настоящим зимним туманом, но все же я вышел из дому, чтобы разузнать, где живет доктор Бауэрнштерн. Я уже спрашивал об этом миссис Уилкинсон, но она никогда раньше не встречала этой женщины, хотя слышала о ней. Зайдя в ближайшее почтовое отделение, я нашел адрес в телефонной книге. "Доктор Маргарет Бауэрнштерн, Шервуд авеню, 87": Это приблизительно на расстоянии мили от Раглан-стрит, в конце одного из тех больших жилых кварталов, которые так хороши на бумаге и производят такое угнетающее впечатление в действительности.

Дневной свет начинал уже меркнуть, когда я очутился перед домом N_87. Пожилая прислуга-иностранка, по-видимому, австриячка, сурово объявила, что доктор Бауэрнштерн в эти часы принимает только пациентов.

- Тем лучше. Я болен. Проводите меня, пожалуйста, в кабинет.

Никаких других пациентов не было видно. Практика у доктора Бауэрнштерн была, по-видимому, не блестящая - по крайней мере на Шервуд авеню. А кабинет был маленький и чистенький.

В первую минуту доктор Бауэрнштерн не узнала меня. Она показалась мне совсем иной, чем в комнате Олни. Во-первых, она была в белом халате. И теперь я видел ее волосы, темно-каштановые, гладко причесанные. Во-вторых, в ней чувствовались уверенность и деловитость, естественные для врача, принимающего больного. Должен сказать, она мне очень понравилась. Но лицо у нее было изможденное, и резкий свет ламп немилосердно подчеркивал это.

Узнав меня, она немедленно рассердилась. Затем сделала вид, будто мы встречаемся впервые.

- Здравствуйте. На что жалуетесь?

Я подумал: "Что ж, раз так - почему не сказать правду?"

- Ни на что особенно, - сказал я с торжественной серьезностью судьи. Не стану уверять, что я чувствую себя тяжело больным. Но у меня постоянно какое-то угнетенное состояние, я плохо сплю, ем без всякого аппетита.

- Покажите язык.

Я показал - и даже с удовольствием.

- Вы, очевидно, слишком много курите и ведете сидячий образ жизни. А у зубного врача вы давно были?

- Давно. - Я покачал головой. - Видите ли, я очень занят. Но насчет моих зубов вы не беспокойтесь. Пропишите мне только что-нибудь такое, чтобы меня сначала встряхнуло немножко, а потом привело в равновесие. Понимаете?

У входной двери, которая была в каких-нибудь двух метрах от кабинета, вдруг громко позвонили. Я слышал, как старая служанка отперла, и услышал с улицы чей-то густой бас. Через минуту старуха постучала в дверь кабинета и испуганно затараторила по-немецки. Доктор Бауэрнштерн поспешно вышла, а я, воспользовавшись ее отсутствием, выглянул в узкое окно. На улице у двери стоял полицейский.

Не знаю, зачем он приходил, но его быстро сплавили.

Этот перерыв оказался губительным для маленькой комедии, которую мы разыгрывали. Когда она вернулась, лицо у нее было совершенно такое, как вчера вечером, в горящих глазах читалась тревога, тайный ужас. Она закрыла за собой дверь, но не отошла от нее.

- Как это глупо! - сказала она сердито. - Что вам нужно? Зачем вы пришли сюда?

- Пришел сказать вам кое-что, - ответил я серьезно. - Старуха заявила мне, что вы принимаете только больных, вот я и выдал себя за больного.

- Вы думали, я не пойму, что вы совершенно здоровы? - спросила она, намекая, вероятно, на недоверие публики к женщинам-врачам.

- Ни вы и никакой другой врач не могли бы ничего определить по таким симптомам. И откуда вы знаете, доктор Бауэрнштерн, что я не страдаю какой-нибудь ужасной болезнью?

Она чуть-чуть усмехнулась:

- Вы пришли мне что-то сказать?

- Да. И спросить у вас кое о чем. И то и другое очень важно. Но послушайте, нельзя ли нам поговорить где-нибудь в другом месте? Здесь у вас мрачновато.

- А вы ведь, кажется, хвастались, что вы человек мрачный.

Я выпучил глаза. Что это, сознательная линия поведения - эти неожиданные замечания, которыми она словно дает понять, что давно меня раскусила?

- Хорошо, - продолжала она, - будем разговаривать не здесь. По четвергам я пью вечерний чай рано, потому что мне к пяти нужно быть в детской больнице.

Она повела меня через переднюю, но по дороге остановилась, чтобы распорядиться относительно чая. От меня не укрылись беспокойные и предостерегающие взгляды старой служанки. Обе женщины просто до неприличия не умели ничего скрыть.

Гостиная оказалась очень уютной, не совсем в английском вкусе, но от этого она ничуть не проигрывала. Хозяйка сняла, наконец, халат. Темно-красное платье очень шло ей, несмотря на то, что как будто еще резче оттеняло ее широкие скулы и впадины под ними. Чрезмерная суровость лица и болезненная хрупкость не мешали ей быть красивой. Я понимал, что вижу ее в невыгодный для нее момент. Она не знала, как держаться со мной, и это ее сердило и мешало быть естественной, а мне для моих целей нужно было поддерживать в ней беспокойство и раздражение. И если вы захотите упрекнуть меня в жестокой игре на нервах усталой женщины, вспомните, что делали немецкие и японские солдаты с множеством женщин, гораздо более измученных, чем эта.

- Я хотел поговорить с вами относительно вашего пациента Олни, - начал я, глядя на нее в упор.

- А что с ним?

- Он умер.

Прикидываясь удивленными, люди всегда поднимают брови, таращат глаза, открывают рот и так далее, но, если вы будете внимательно наблюдать за ними, им не удастся вас провести. Однако эта женщина и не пыталась прибегнуть к таким уловкам. Напротив: искренно удивленная, глубоко потрясенная, она пыталась это скрыть. Была ли то обдуманная игра, ловкий маневр? Но, чтобы успешно вести такую игру, женщина должна быть гениальной актрисой, а доктор Бауэрнштерн, по моим наблюдениям, была очень плохой актрисой. Так что я теперь почти уверился в том, что она не знала о смерти Олни. А я для того и пришел сюда, чтобы это проверить.

Я в нескольких словах рассказал ей, что случилось с Олни, не упоминая о том, что он, видимо, был втащен в машину, переехавшую его, и затем выброшен в другом месте. Ее не следовало посвящать в версию об убийстве.

- Теперь другое, - продолжал я. - Я уже вас предупреждал, что хочу задать вам один вопрос. У Олни было больное сердце?

- Да, - отвечала она. - Вы хотите знать, мог ли по этой причине несчастный случай оказаться для него роковым скорее, чем для всякого другого? На это я вам определенно отвечу: да. Ужасно жаль его. Он мне нравился.

- Я в этом не сомневаюсь... А кому еще было известно о том, что у Олни болезнь сердца?

- Он мог рассказать об этом множеству людей. Некоторые больные - да и здоровые иногда - любят поговорить о своих болезнях.

- Знаю. Они часто надоедали мне такими разговорами. А Олни не обращался до вас к какому-нибудь другому врачу?