Инсургент - Жюль Валлес

Я прекрасно знаю, что нас ожидает!..

Среди всеобщей неразберихи, при первом же известии о готовящейся манифестации или назревшем протесте, все они стараются наладить отношения и обмениваются рукопожатиями и поклонами.

Распоряжение дано.

«К одиннадцати часам собраться в кафе Гарен, с той стороны, где вход для дам, — тсс! Это — чтобы сбить с толку полицию!» Там будет оглашена республиканская прокламация. В полночь она будет напечатана, и каждый захватит с собой несколько экземпляров... чтобы расклеить их по улицам.

Вот о чем шушукаются сторонники якобинских листков и что заставляет меня поскорее удрать от них.

Нет уж, занимайтесь этим сами!

А я смешаюсь с толпой, брошусь в самую гущу ее.

Эй, где там стычка, где еще не оформившееся смятение, где отвага, ищущая вождя?..

Неподалеку от театра Жимназ небольшая толпа напала на полицейский пост.

Эти не ждали полуночи; они не знали, что на стенах должен быть расклеен какой-то циркуляр. Они сами — живая прокламация, расклеившая себя на виду у опасности. Полицейские уже пытались разорвать ее своими саблями, а пули только что поставили на ней свой штемпель.

Кто-то выстрелил.

Метили в Пилеса, и он ответил. Выстрел за выстрел. Убили одного из наших. Он убил одного из них.

Это хорошо!

Бегу туда, но людской поток захлестывает меня и уносит в своем течении к Бурбонскому дворцу.

Есть ли кто-нибудь из популярных лиц во главе?

Никого!

Впрочем, трудно что-нибудь различить в этом приливе и отливе; напор всяких случайностей ломает и спутывает ряды людей, подобно тому как катит и смешивает морская волна гальку на песчаной отмели.

Многие узнали меня.

— Вы разве не на совещании депутатов, Вентра?

— Как видите! Я не нуждаюсь ни в их советах, ни в разрешении, для того чтобы кричать: «Да здравствует Республика, долой Наполеона!»

— Тсс! Тише! Не бунтуйте!..

— Не бунтовать?.. Но ведь я так это люблю!

— Наши представители должны принять нас у входа в Законодательный корпус и дать нам инструкции. До тех пор — молчок!

Вечно ожидать, пока генеральные штабы высидят свои инструкции.

Неужели окружающие меня думают, что если они будут молчать, то войска и полиция станут церемониться с ними? Пусть даже они проглотят свои языки, — им все равно перережут глотку, если только власть чувствует себя еще достаточно сильной, чтобы пойти на это.

Кричать «да здравствует Республика», — но ведь этим, товарищи, можно только сохранить свою шкуру! Если восстание имеет лозунг и знамя, уже побывавшее в боях, — оно на полпути к победе. Когда перед ружьями встает идея, — они начинают дрожать в руках солдат, которые ясно видят, что офицеры колеблются подать своей шпагой сигнал к избиению.

Эти носители эполет чувствуют, что на них смотрит история.

На площади Согласия я подошел к группе людей, во весь голос призывавших к восстанию.

Как поступили другие? Добрались ли они до Палаты, видели ли депутатов? — Ничего не знаю.

Одно несомненно: толпа все время дробится, делится на мелкие части.

Змея извивается в ночной тиши. Усталость рвет ее на куски, но они не перестают трепетать. Двое или трое окровавлены; есть несколько раненых смельчаков: они нападали в одиночку, когда в начале вечера полиция еще осмеливалась показывать свой нос и стрелять.

Ночь свежа; с безмятежного ясного неба на землю льется покой.

Вот уже шесть часов, как у нас Республика, «Республика мира и согласия». Мне хотелось провозгласить ее социалистической, я высоко поднял свою шляпу, но мне нахлобучили ее на нос и заткнули глотку.

— Рано!.. Пусть еще овца поплачет! Для начала пусть будет просто «республика»... И птица ведь не сразу гнездо вьет! Тише едешь, дальше будешь... Не забывайте, что близко враг, что пруссаки смотрят на нас!

Я даю овце поплакать, но мне кажется, что, с тех пор как я живу на свете, она только и знает, эта овца, что рыдает передо мной, и я вечно вынужден ждать, когда она кончит.

Ну что ж, плачь, плачь!.. Лишь бы только и мне дали пролить слезу... В этом я уже менее уверен.

Итак, у нас Республика? Скажите на милость!

Однако, когда я хотел войти в ратушу, мне преградили путь прикладом ружья, а когда я назвал себя, то начальник поста раскричался:

— Этого мерзавца в особенности не смейте пропускать! Вы знаете, что он только что говорил? «Нужно выбросить в окно это картонное правительство и провозгласить революцию!»

Неужели я сказал это?.. Возможно. Только, во всяком случае, не в таких выражениях.

Конечно, я не полезу на скамью, чтобы шикать на социальную республику; но если она высунет свой нос, то я, уж конечно, не откажусь помочь ей выбросить в окно всех этих депутатишек, не запретив им, впрочем, подостлать внизу тюфячки, чтобы они не сделали себе бобо.

Во многих местах хватали полицейских и избивали их. Какие-то буржуа, благопристойные на вид, совершенно спокойно советовали побросать их в Сену. Но блузники не очень уж нажимали на них, и достаточно было напомнить им о женах и детях этих полицейских, чтобы они выпустили свою добычу.

Я помог — без особых усилий — освобождению двух полицейских чиновников. Они были в новеньких с иголочки мундирах и уверяли меня, отряхиваясь и поправляя свой пробор, что они всегда были республиканцами и передовыми до чертиков!

— Мы, может быть, добиваемся даже еще большего, чем вы, сударь.

Чем я?.. Ну, я-то не очень многого добился пока что. В этом столпотворении я потерял шляпу, да и голос тоже, крича во все горло: «Долой империю!»

Я надорвал легкие, истощил свои силы, не могу ни говорить, ни двигаться и в этот вечер триумфа чувствую себя таким же усталым, как и в вечер поражения, девятнадцать лет назад.

И так всегда: охрипший и измученный, я подвергаюсь угрозам и оскорблениям в дни, когда Республика воскресает, точно так же, как и в дни, когда ее хватают за горло.

Но на что мне жаловаться?.. Разве депутаты Парижа не находятся в ратуше... конечно, предварительно чуть было не провалив движения!

Самым низким трусом оказался Гамбетта. Жюлю Фавру пришлось приглашать его, да и то еще он явился не сразу, этот мелкотравчатый Дантон.

В конце концов он все-таки решился. Они битком набились в экипажи, и по пути все сидящие внутри поделили между собой роли. Тот, кто сидел на козлах рядом с кучером, оказался обделенным; ему оставили одни отбросы.

По дороге какой-то человек пытался напасть на один из экипажей. На него накинулись с криками:

— Долой бонапартистов!

— Я официант из кафе, — отбивался он. — Вот эти двое, что сидят в карете, не заплатили мне за сигары и не рассчитались за выпитое.

Поднялся смех. Но двое или трое субъектов из свиты с внешностью классных надзирателей чуть было не сыграли с ним плохую шутку, заявив, что Батист порочит правительство.

Батист моментально дал отпор.

— Если они не хотят платить мне за сигары, то пусть по крайней мере дадут какое-нибудь местечко!

Ты получишь его, но смотри не опоздай! Все места будут заняты; раздел добычи, начатый на рысях, мчится галопом, подстегиваемый жадностью и честолюбием.

Добрый простой народ услужливо подсаживает на своих плечах всю эту свору политиканов, которые после декабря 51-го года ждали только случая, чтобы вернуться к общественному пирогу и снова получать хорошие оклады и чины.

Они торжественно выступают в зале Сен-Жана, где подмостками им служат большие столы, высовываются в окна и, нанося жестами и фразами удары по рухнувшей империи, уподобляются полишинелю, избивающему уже мертвого полицейского.

И славный пес лает в их честь! Он и не подозревает, несчастный, что на него уже готовится нападение, что все их речи — медовые пироги, где скрыт ужасный яд, что они только и думают о том, как бы перебить ему лапы и сломать клыки. Сегодня они прибегают к его защите и охране; завтра они обвинят его в бешенстве, чтобы иметь предлог уничтожить его.

— Не надо нам изгнанников, — зарычал Гамбетта, когда было произнесено имя Пиа[138].

Но сам он предложил Рошфора, за которым нет социалистического прошлого, с чьим именем связана только борьба с Баденге, но вовсе не с Прюдомом[139].

У них свой план: свести его на нет, скомпрометировать, если им это удастся, а затем, лишенного популярности, снова бросить в руки толпы.

А пока что эта популярность будет служить им прикрытием.

— Рошфор! Рошфор!