Хроники ветров. Книга суда - Екатерина Лесина

И кольцо отобрали. Вальрик хотел оставить его Джулле, но мастер Фельче сказал, что кольцо скорее всего украдут, и лучше бы его оставить. Вальрик оставил, но его забрали. И тот, кто это сделал, тоже умрет. Никто не смеет трогать вещи Джуллы.

Пустой воздух давит на легкие. Выдох и снова вверх. Почему здесь настолько темно… хоть бы каплю солнца. Светлые волосы на красном песке и горячая кожа…

Дверь открывается с оглушающим скрежетом, впуская внутрь волну тяжелого душного воздуха.

— Живой? Ну что же ты натворил, а? Глупый мальчишка…

— Я не… — Вальрик закашлялся и потянулся вверх за новой порцией воздуха. Нельзя разговаривать. Даже с Ихором. Позже. Потом, когда его снимут с цепи. Цепь падает вниз и Вальрик вместе с ней, коленями о жесткий мокрый пол, наверное, должно быть больно. Рук вообще не чувствует.

— Давай, вставай, осторожно… вот так. На меня обопрись. Руки… руки отойдут, заживут со временем. Пойдем. На меня хоть бросаться не станешь? — Ихор держал крепко, тащил куда-то. Вальрик шел. Ему было все равно. Главное, выжить удалось, значит, получится и рассчитаться.

Потом. Позже.

Фома

Весна наступала постепенно, с мятым мокрым снегом, от которого стены дома блестели влагой, а на подоконнике скапливались пахнущие деревом и плесенью лужи. Лужи Ярви протирала, а они накапливались вновь. Сугробы снаружи оплывали, превращаясь в грязное кружево подтаявшего снега, сквозь которое просвечивала буро-черная земля.

Болезнь уходила медленно, и Фома почти смирился и с приступами тяжелого, удушающего кашля, и с регулярными головокружениями, и с тем, что теперь и пустое ведро до колодца донести тяжело, а полное так и вообще от земли оторвать невозможно. Пройдет, со временем пройдет.

Сегодня день выдался особенно теплым, пахнущим сырой землей и талым снегом. Долгополая овечья шуба тяжестью давит на плечи, расстегнуть бы, а еще лучше сбросить, да Ярви станет волноваться.

— Я между прочим, тоже. — Голос шелестит в голове, точно опасаясь причинить лишнюю боль. — Еще одного воспаления ты не перенесешь. И так чудом выжил.

Чудо — это Ярви, светлое, невероятное, непостижимое чудо.

— Всего лишь женщина. А ты давай, не сиди на одном месте.

— А что делать? — Солнце нагрело стену дома и лавку, мелкая дробь тающих сосулек и хрупкий зеленый стебелек, выбравшийся из земли.

— Сходи куда-нибудь, к тому же колодцу. Тебе надо больше двигаться.

Порой Голос ворчлив до занудства, но советы дает толковые. И Фома, переодевшись — все-таки в шубе было чересчур уж жарко — отправился к колодцу. Если наполнить ведро наполовину, то он, пожалуй, справиться.

В куртке легче, а свежий весенний воздух возвращает силы, во всяком случае, до колодца Фома дошел без остановок. В деревне снега почти не осталось, так, редкие светлые пятна в тени заборов. Омытая талой водой мостовая ловила солнечный свет, а из мутной лужи на обочине пила воду растрепанная ворона. Хорошо.

Фома вежливо поздоровался с собравшимися у колодца женщинами и, опершись на высокий бортик, стал ждать своей очереди. На ворот приходилось налегать всем весом, а ведро ползло вверх медленно, перелив же воду, Фома понял, что должен перевести дух. Руки дрожали, да и колени тоже, а в груди зарождался привычный тяжелый комок кашля.

Как-то особенно сильно на этот раз, легкие, казалось, слиплись вместе, а во рту появился неприятный, но знакомый привкус. Красные пятна крови на ладони — это что-то новое.

— Помрет все-таки… — сказал кто-то, незнакомый голос, незнакомое лицо, на котором сочувствие мешается с любопытством. — Раз кровью кашляет, то точно помрет… молодой… жалко.

Страшно. Страх иррациональный, он не хочет умирать, он ведь только-только начал понимать, что такое жизнь и теперь сразу смерть. Эта женщина ошибается, он ведь выздоровел, а что кровь на руке… ну губу где-то поранил, бывает. И кашель унялся, а ведро уже не кажется таким тяжелым.

— Не надорвись, — попросил Голос.

К черту советы. Он справится, он станет сильнее и выживет. У него есть Ярви, значит…

Второй приступ кашля настиг вечером, когда Фома почти успокоился. На этот раз кровь откашливалась долго, с трудом, а где-то внутри, под сердцем расползалось горячее пятно болезни.

Хорошо, Ярви не видела, испугалась бы.

— Я умру? — сейчас, когда за окном разливалась бархатно-черная ночь мысль о смерти больше не вызывала того ужаса, но ему нужно было знать.

— Скорее всего, — ответил Голос.

— И что это?

— Вероятно одна из мутировавших форма туберкулеза, которую ты подхватил еще в лагере, но проявилась только сейчас. Если бы не воспаление, все бы обошлось, а так… ну полгода у тебя есть. Обратишься к да-ори, срок увеличится, ненадолго, но пару месяцев сверху выцарапают.

Полгода… это не так и мало, целая весна и лето, а осенью умирать не страшно. Осенью все умирает, желтые листья в холодном дожде, ранние сумерки и жухлая трава.

— Есть, правда, еще один вариант… я могу кое-что изменить в тебе, и болезнь просто исчезнет.

— И кем я стану?

— Большей частью человеком, просто с некоторыми изменениями в анатомическом и физиологическом плане. Внешне ничего заметного. И кровь, если ты так боишься, не нужна будет… думаешь, мне в могилу хочется? — Голос замолчал. Горячее пятно в груди медленно остывало, но все-таки… все-таки полгода слишком мало. В подкрашенном темнотой окне отражается белое перекошенное лицо, а ведь будет только хуже, снова кровать, снова тулуп и полные беспокойства глаза, ощущение беспомощности и ожидание приближающейся смерти.

— Я согласен.

Коннован

Господи, помоги мне! Больше все равно обратиться не к кому. День ко дню, неделя к неделе, а я все так же удручающе беспомощна. Я не понимаю и десятой части того, что нужно делать. Я не справляюсь. Пытаюсь, но… слишком сложно, слишком много всего и никого рядом, кто бы помог. Рубеус только упрекает, Мика молчит и улыбается, но в ее улыбке я читаю презрение, и чувствую себя хуже.

Хотя куда уж хуже? Все валится из рук. Два месяца жизни на то, чтобы убедится в собственной никчемности. И вот мы снова ссорились. Точнее, Рубеус орал на меня, а я даже не понимала, что опять сделала не так. Глупая ситуация, последнее время я только и делаю, что попадаю в глупые ситуации.

— Ты даже не пытаешься вникнуть в суть вопроса! — Он с такой силой ударил кулаком по столу, что чашка с чаем жалобно звякнула и опрокинулась. По бумагам поплыло светло-коричневое сладкое море. Я хотела смахнуть его рукой, но только размазала.

— Коннован, что с тобой? Ты ведешь себя, как… как трехлетний ребенок!

Рука пахла чаем, а по запястью стекала темная капля, я слизнула — сладкая. И холодная. Пока мы тут ругались, чай совершенно остыл, а я горячий люблю.

— Ты должна более серьезно относиться к своим обязанностям! — Рубеус сгреб в охапку бумаги и задвинул их в дальний угол стола. — У тебя есть долг и…

— Я обязана его выполнить. Знаю, помню.

— Тогда почему ты делаешь все возможное, чтобы развалить то, что мы с Микой создавали на протяжении нескольких лет?

От этих слов меня корежит. «Мы с Микой». Я же существую отдельно от них. Я им мешаю, и вообще они были бы рады, если бы я не вернулась, если бы сдохла где-нибудь в Проклятых землях, это бы избавило их с Микой от многих проблем. Я сама жалею, что выжила, но вслух говорю какую-то совершеннейшую глупость:

— У Мики новое платье, она красивая, правда?

— Кто, Мика? — От подобного вопроса Рубеус несколько теряется. — Какое это имеет значение?

— Не знаю, наверное, никакого.

— Коннован, ты… ты невозможна. — Он опирается на стол и нависает надо мной, донельзя раздраженный и не скрывающий своего раздражения. — Ты думаешь совершенно не о том. Иногда я начинаю сомневаться в том, что ты вообще думаешь. Или Мика права и ты все делаешь нарочно? Просто, чтобы позлить меня?

Пожимаю плечами, под его взглядом неуютно, а упоминание о Мике моментально отбивает желание объяснять что-либо. Да и что мне объяснять? Что я ни черта не понимаю в управлении Директорией? И понятия не имею, как далеко распространяются мои права и в чем заключаются мои обязанности? Что Ветер не слишком охотно откликается на мой зов, а поток бумаг, ежедневно сваливающийся на мою голову, вызывает приступы паники? Что мне проще подчиняться, чем приказывать?

Наверное, раньше я бы попыталась рассказать ему об этом, но сейчас… зачем, когда они с Микой и так все решили, а я существую совершенно отдельно? Сама по себе?

А с Торой можно было играть в вопросы. И пить несуществующий час с клубничным вареньем. Или земляничным. Или, совсем редко, вишневым. Вишневое мы обе любим чуть меньше.

Из моего молчания Рубеус делает совершенно неправильный вывод.