Полная тьма - The Killers

- Ваша честь, - продолжает он, - я прошу… Я ведь должен не только штраф, а он для меня действительно неподъемный, я еще должен тем людям…

Энгл не договаривает, но Амелия хорошо понимает, что это за люди и что они сделают с ним, если он не вернет долг.

- И как же Вы намерены выходить из сложившейся ситуации, если суд пойдет Вам навстречу? - спрашивает она, и видит, каким огнем надежды загораются глаза подсудимого.

- Я…я продам те зелья, которые у меня есть, - говорит он тихо-тихо.

- И этого хватит? - Амелии больно, так больно, словно кто-то вырезает сердце из груди.

- Нет, но я покрою хотя бы то, что должен тем людям.

Амелия не спрашивает, почему в первую очередь он отдаст долги. Она понимает, что те не будут ждать.

- А как же Вы намерены уплатить штраф?

- Ваша честь, поверьте, я заплачу, - глаза умоляют поверить и дать шанс. И Амелия верит.

После заседания, на вопросительный взгляд секретаря, Амелия отвечает:

- Не звери же мы, в самом деле. Мы не только караем, но и милуем.

Секретать только скептически смотрит и качает головой.

Весь оставшийся день Амелия думает, как Энгл ухитрится продать зелья из-под полы. Ведь магазин-то закрыли.

Через месяц Амелия с утра не может попасть на работу - здание оцеплено аврорами. Лишь через час им объявляют, что произошло. Убита одна из судей Визенгамота. Некто Роджер Энгл прошел утром в здание, подкараулил судью, когда она шла в дамскую комнату, и выпустил в нее Аваду. Амелия не может в это поверить.

Вечером она сидит в кабинете лучшего друга, а по совместительству старшего аврора Руфуса Скримджера, и не скрывает слез. Здесь и досада на себя, и злость, и недоумение, и разочарование…

- Ты тут совершенно ни при чем, - успокаивающе говорит Руфус. - И ты не виновата, что захотела тогда смягчить этому малому приговор. Просто он ведь снова попался, знаешь. Его взяли за торговлю зельями без разрешения, естественно, приволокли в Визенгамот, а там эта судья, - Руфус морщится, как от зубной боли. - Молодая еще, неопытная, но горячая. Про нее говорили, что все с рывка делает, все с тычка. Мои ребята выяснили, что Энгл говорил ей, будто те, кому он должен, сказали, что убьют его мать и сестру, если он не вернет деньги. А тут его взяли. Он судью просил, просил, а все без толку. Накрутила ему штраф, а за ним тот, твой, еще числится, ну и конфисковала все, что у него было. А те люди ему срок дали два дня на возврат долга. Энгл, как выяснилось, судью после работы караулил, умолял, а она отмахнулась. А ему, видимо, действительно терять уже нечего было. Он утром пришел в суд пораньше, дождался ее и… Да ты дальше сама все знаешь, - вздыхает Руфус.

- И что теперь с ним будет? С Энглом? - спрашивает Амелия, глядя другу в глаза.

- Ничего. Будут судить за убийство, - отвечает Руфус.

Амелия откидывается на спинку стула и думает о том, что завтра же сложит с себя судейские полномочия. Это явно не ее должность.

* * *

«Несказанное мной»

От автора: данную зарисовку можно считать как самостоятельной, так и эпизодом, не вошедшим в фик «Смутное время, или История одного Министра».

Руфус держит в руках самый обычный конверт из плотной белой бумаги. На конверте знакомым каллиграфическим почерком выведено: «Министру Магии Руфусу Скримджеру». Меньше всего ему хотелось бы быть для Амелии Министром Магии. За годы, прошедшие с момента их знакомства, он привык быть для нее другом, защитником, советчиком, хотя в последнем качестве она все-таки преуспела больше него, потому что за половину верно принятых им решений была ответственна именно Амелия. А теперь она написала: «Министру Магии», словно для того, чтобы Руфус не ошибся, что письмо адресовано именно ему.

Он вскрывает конверт и готовится читать, но все письмо состоит лишь из одной строчки. Руфус пробегает эту единственную строчку глазами десятки раз, и не может понять, как из всего, что могла, Амелия решила написать именно это. А потом он тяжело опускается в кресло и не может унять дрожь в руках. И в пустоту кабинета говорит то, что должен был сказать своей девочке еще давно, когда не было этих лет, которые подарили серебряные нити его волосам, не было двух войн, опасности и отчаяния, а были только теплые карие глаза и вся жизнь впереди. Говорит то, что должен был сказать, хотя Амелия заслуживала гораздо больше, чем эти простые слова, которые он так и не решился произнести, потому что в какой-то момент счел, что так будет лучше для них обоих. Ведь работа аврора - это ежечасный риск, и Руфус просто не имел права обрекать Амелию на то, чтобы каждый раз она гадала, вернется ли муж домой, поэтому сказал себе, что она никогда не узнает, насколько дорога ему. Он решил за двоих, не спрашивая Амелию, и теперь вынужден сидеть в своем кабинете в одиночестве, зная, что больше никогда не зацокают по коридору знакомые каблучки, которые он узнал бы из миллиона звуков, потому что так ходила только она.

И больше никогда не будет спокойных уютных вечеров перед камином, когда они разговаривали обо всем на свете, и в такие минуты Руфусу казалось, будто у него почти есть семья, и лишь после того, как Амелии не стало, он начал задумываться о том, что, может быть, подобные мысли посещали и ее. Никогда больше не накроет она его руку своей маленькой ладонью, успокаивая, даря уверенность и силы, лаская, снимая усталость. И никогда больше не подумается Руфусу в такие минуты, что на земле есть счастье и есть человек, который идеально, совершенно подходит ему, с которым он мог бы, если понадобится, провести остаток жизни где-нибудь в полной изоляции, и никогда Амелия не надоест ему.

И Руфус понимает, что больше никогда не будет ни дружеского совета, ни участия, ни одергивания, если он начнет завираться. Он помнит, как внимательно, пытливо смотрела на него Амелия, когда он посвящал ее во что-то важное, и как думал при этом, что ей не нужна легиллименция, чтобы прочесть его мысли. Амелия всегда знала, что с ним происходит, и видела те глубины, в которые сам Руфус предпочитал не заглядывать. И теперь ему остается сказать в пустоту самые важные, искренние и правильные слова в жизни, сказать человеку, который, как надеется Руфус, слышит его. Он говорит: «Я люблю тебя».

Он мог бы сказать ей это, когда танцевал с Амелией в Хогвартсе на выпускном балу, потому что уже тогда это было правдой. Он мог бы сказать ей это, когда валялся на больничной койке после очередного ранения и не знал, сможет ли встать, или когда отправлялся на очередной аврорский рейд и не знал, суждено ли ему вернуться, чтобы еще раз увидеть ее. Он мог бы сказать ей эти простые слова тысячу раз в жизни, но почему-то нашел в себе силы сделать это лишь после ее смерти, когда уже ничего не вернуть, и даже если она и слышит его, то теперь Амелии это безразлично. Скорее, он говорит это самому себе, а не ей. Он думал, что впереди у них еще много времени, а теперь понимает, что опоздал навсегда.