День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина

Мысль была дурацкая. Жалкая и недостойная капитана Джека Воробья; он наступил ей на голову сапогом, но она все же вынырнула и жалобно вякнула: а?..

— А как же я? — пробормотал Джек вслух.

XII

Давно известно, что проблемы власть имущих сильно отличаются от проблем простых смертных — первым редко приходится думать о хлебе насущном, а сложные интриги, всецело владеющие их высоким вниманием, недоступны пониманию голодранцев, озабоченных низменными вещами вроде нехватки продовольствия и питьевой воды.

Губернатор Суонн приказал объявить о награде в тридцать фунтов нашедшему пропавшую мартышку в рубашке и штанишках, без каких-либо особых примет; поступок этот, разумеется, не добавил ему уважения в глазах людей, пребывавших в святом неведении относительно роли, которую ацтекское проклятие сыграло в их судьбе. Кляня начальство, которое нашло же время маяться дурью и беситься с жиру, горожане, тем не менее, натащили в кордегардию десятка полтора самых разных обезьян; но той самой среди них не оказалось. Губернатор огорчился, ибо был склонен согласиться с дочерью, винившей мартышку в несчастье, постигшем Порт-Ройал; страх перед про́клятой нечистью лишал его сна — бродя по дому в ночной сорочке, губернатор ощупывал засовы на окнах.

В разоренном стихией городе, от которого осталась едва треть, главной заботой мистера Суонна стала идея отправить дочь и зятя к родственникам на Барбадос, подальше от здешних лишений и опасностей, — что поделать, если губернатор был куда лучшим семьянином, чем государственным деятелем. К его огромному сожалению, состояние двух уцелевших кораблей ямайской эскадры было столь плачевным, что ни один из них не мог выйти в море.

Здоровье же самого губернатора, не претерпевшее ущерба во время землетрясения, внезапно резко ухудшилось от одной перспективы отчитываться перед лордом Уиллоугби по поводу катастрофы во вверенной его, Суонна, попечению колонии. Хоть губернатор и полагал, что ему никак нельзя вменить в вину стихийное бедствие, он все же благоразумно предпочел сказаться больным, и, после единственного краткого свидания, во время которого распространялся главным образом о своем самочувствии, предпочел переложить тяготы общения с полковником Фишером на плечи подчиненных.

Человек же, волею случая оказавшийся в роли фактического главы ямайской администрации, начал с того, что потребовал от полковника выделить людей для расчистки развалин — в помощь изрядно поредевшему гарнизону Порт-Ройала, — что никак не соответствовало представлению полковника о важности своей миссии как посланца лорда генерал-губернатора. Полковник разразился бурными возражениями, но в ответ услышал, что в жарком тропическом климате непогребенные и разлагающиеся мертвые тела угрожают городу эпидемией, и это единственное, что в данной ситуации должно волновать полковника Фишера как британского офицера, помнящего о своем долге перед королем и Богом. Такой аргумент, да еще высказанный тоном, весьма далеким от уважения, заставил полковника побагроветь; спускаясь по мраморным ступеням во двор, он излил свое негодование в самых сильных выражениях — о чем его недавнему собеседнику тут же донесли, что никак не способствовало улучшению их отношений.

Пожалуй, что решение губернатора было ошибкой. Обладая, что называется, характером прирожденного дипломата (то есть будучи в меру трусоват и всячески склонен избегать конфликтов) он смог бы в зародыше сгладить многие из противоречий, что пышным цветом расцвели в его отсутствие.

Впрочем, случались у ямайских властей и развлечения. Всех развлек мистер Джошуа Смитон, ростовщик, обвинивший своего бывшего соседа, мистера Майлза Берри, в злонамеренном нырянии с лодки над развалинами его, Смитона, бывшего дома, — а между тем в углу двора у него, Смитона, был зарыт горшок с золотом… Пребывая в расстройстве чувств после очередного скандала, во время которого Майлз Берри веслом подбил ему глаз, мистер Смитон имел неосторожность огласить свои претензии в присутствии караульных солдат, не пускавших его к командору, и посетителей, дожидавшихся в приемной; осознать всю глубину этой ошибки ему пришлось в самом ближайшем времени — ибо теперь над развалинами его дома кружила целая флотилия самых разнообразных лодок и лодчонок, сидящие в которых злобно обвиняли друг друга в нарушении закона и посягательстве на чужую собственность — что отнюдь не мешало всем им нырять и дружно шарить по дну баграми. Победу в этом соревновании честных людей одержали моряки с «Вихря», разогнавшие конкурентов мушкетными выстрелами в воздух. Судьба горшка с золотом была предрешена.

Однако развлечение, постигшее военных чинов Ямайки в день пиратской высадки, было по меньшей мере неожиданным.

— …Эй, сержант!

Патруль как раз вышел из ворот купеческого особняка, временно превращенного в кордегардию. Патрульных было трое — командир, сержант Уайтекер, и двое солдат: Маллроу и Муртог, оба из гарнизона Порт-Ройала. Рядовой Маллроу, которого и пережитый катаклизм не излечил от пагубного пристрастия, накануне в очередной раз проиграл пари (он ставил на то, что первым до золота доберется Берри — как уже изучивший географию двора). К проигрышу он, как человек привычный, отнесся философски, — но был нынче настроен на весьма меланхолический лад. Учуяв странную вонь, он пошевелил носом, еще не подняв вдумчивого взгляда от мостовой, — и тут услышал голос. Вскинул голову — и увидел источник запаха: Джека Воробья, заступившего дорогу.

Судя по всему, последними, с кем пообщался пират, были могильщики. Свободной рукой (в другой держал мушкет) Маллроу протер глаза. В поисках моральной поддержки обернулся к Муртогу — а у того даже рот приоткрылся, и лицо выражало только полнейшее недоверие к органам чувств.

Что до молоденького сержанта Уайтекера, то он, прибыв на Ямайку с полковником Фишером, прежде не имел счастья быть лично знакомым с одной из главных достопримечательностей Карибского моря. Тем не менее поведение подозрительного оборванца, посмевшего требовать у него объяснений по поводу местонахождения командора Норрингтона, сержанта изрядно огорошило. Он потрясенно разглядывал: качающиеся косички в бородке, свалявшиеся волосы — настоящая сокровищница всякой дряни, годной разве что для обмена с дикарями — бусы, монеты, какие-то шнурки и веревочки, длинное белое перо… То, что вот этот… вот это вот говорит о командоре, точно о своем приятеле… Весь опыт прожитых девятнадцати лет не мог подсказать безусому сержанту никакого разумного объяснения.

— Уж не хотите ли вы сказать, что у вас к нему дело? — осведомился он со всем возможным ядом.

Темные брови приподнялись, честно округлились подведенные глаза:

— Как вы догадались, сержант?

Маллроу, до сего момента молча таращивший глаза, вдруг громко икнул. Муртог издал горлом нечленораздельный звук.

Мерзавец сморщил нос, вздернул брови; шагнул вперед — качались побрякушки в волосах. На Уайтекера пахнУло таким ароматом, что тот отшатнулся, позабыв о достоинстве офицера.

— Зачем вам командор Норрингтон? — пятясь, крикнул он, потеряв терпение.

Вдалеке, гремя колесами на камнях, через улицу проехала черная телега похоронной команды — на передке, свесив ноги, сидел мрачный солдат в расстегнутом камзоле. Стук копыт, понукание, скрип телеги во вдруг воцарившейся тишине прозвучали неожиданно громко. Все четверо, обернувшись, смотрели.

И что-то изменилось в лице пирата.

— Он жив? — спросил Воробей странным, будто перехваченным голосом.

За телегой, жужжа, роем летели мухи. Волна запаха достигла четверых только сейчас. Муртог попятился, Маллроу, схватив ртом воздух, зажал нос и рот ладонью — несколько секунд терпел со всхлипывающими звуками, и все же не удержался — чихнул тонко и с присвистом. Уайтекер, вырвав из-за обшлага носовой платок, уткнулся в него, обмахиваясь ладонью; откашлявшись, возмущенно обернулся к пирату.

— Разумеется, он жив! Но я не вижу оснований…