Судьба по-русски - Евгений Семенович Матвеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я растерялся, почувствовал, как кровь ударила в лицо… Как в этом случае быть?.. Конечно же, младший старшему, даже незнакомому, должен первым сказать «здравствуйте» – так учили нас, детишек, в деревне. Молнией пролетел в памяти рассказ о Василии Ивановиче Качалове, который, когда прохожие на улице Тверской приветствовали его, отвечал каждому незнакомцу, чуть кланяясь почтительно.
«Может, сигануть с дорожки? – подумал я. – Нет! Могу утонуть в высоком сугробе… Тогда наберусь нахальства и скажу: “Здравствуйте, Леонид Осипович!”»
И не успел. Утесов, приблизившись, остановился, вгляделся в меня и со своей знаменитой хрипотцой игриво воскликнул:
– Боже ж ты мой!.. Живого князя вижу! Как прикажете величать вас, не Дмитрием же Ивановичем?
Я смутился:
– Женя… – Жуть, как нелепо прозвучало это «Женя».
Леонид Осипович, надо полагать, заметил мое волнение, легко перевел разговор на профессиональные проблемы.
– Интересно, как вы себя чувствовали, переходя «из грязи да в князи»?
Я понял, что он имеет в виду: от Нагульнова к Нехлюдову. Его сердечность, искренность сразу расположили меня к откровенности и доверию. Я почувствовал желание выговориться, но не знал, с чего начать… Душа-то моя – как клубок из разноцветных чувственных нитей. В этом клубке есть красное и синее, черное и белое, радость удачи, отчаяние, надежда, страх…
Леонид Осипович, смахнув с моего плеча мокрый снег, спросил:
– Ну, признайтесь, трусили?
– Нет! – выпалил я. – Страх испытывал, да! Но трусость – нет! Страх рождал во мне силу преодоления его, азарт! Трус ведь на амбразуру не кинется, так мне кажется. – Высказался и осекся. Самому противно сделалось: какие банальности говорю.
Мой собеседник ничем не выразил своего отношения к моей запальчивости и, вслушиваясь в хруст снега под ногами, раздумчиво сказал:
– Русский театр всегда был знаменит искусством актерского перевоплощения. Господи, какие чудо-характеры лепили Москвин, Хмелев, Тарханов, Шаляпин…
– Сегодня, к несчастью, это искусство не поощряется, – посетовал я. – Более того, с чьей-то легкой руки вошло в практику считать, что перевоплощение – это изменение внешности за счет наклеек, париков и причесок. И только-то! Такое упрощение, как ржавчина, въелось в практику. Особенно в кино. А молодые актеры, к сожалению, с необычайной легкостью усваивают невысокие требования к мастерству. И вот в начале творческой жизни принимаются безжалостно эксплуатировать свои психофизические данные. Выстреливаются одна за другой две-три картины, и на актера вешается ярлык: «повторяется», «надоел», «исчерпал себя», «заштамповался»… Беда! Сколько погибло истинно талантливых артистов, так и не испытав, до чего это здорово – влезть в шкуру образа…
Леонид Осипович вдруг остановился, заразительно рассмеялся:
– Сейчас вы перевоплотились в «снежного человека» – весь в снегу. – Потом посерьезнел. – Знаете, мне после «Веселых ребят» предлагали уйму ролей – и все простецких парней с песенками…
– И вы отказывались?..
– Напрочь! Я мечтал о «Шельменко-денщике»!
– У вас была и есть эстрада, дорогой Леонид Осипович. В песне, фельетоне, конферансе вы можете выплеснуть свой темперамент. Вы ежедневно окунаетесь в искусство импровизации. А как актеру кино держать себя в форме? Его душа, нервы, тело обязаны всегда быть мягким, гибким, теплым материалом. Ведь актеров-надомников не бывает и быть не может. Ему подавай каждодневный тренинг. А для этого нужна не только литература, но и сцена, режиссер, съемочная площадка, партнер, зритель… А если всего этого нет? Вот он, бедный, и кидается от отчаяния играть все. Да и режиссеры чаще всего не затрудняют себя открытием в актере новых красок, часто неизвестных даже ему самому возможностей… Зачем? У режиссера труппа преогромадная – вся страна. Выбирай!..
– И все же, как после «Поднятой целины» Швейцер отважился пригласить вас на такую контрастную роль?
– Я сам долго думал над этой загадкой, – ответил я. – Нагульнов – темперамента эксцентричного, вулканического, взрывного, а Нехлюдов – весь в себе. Боже упаси выказать страсть на людях – ведь тут и природа его, и дворянское воспитание. Если бы вы знали, как я горел желанием обнаружить в себе качества для создания столь противоположного казаку Нагульнову характера. Как мне хотелось не разочаровать Михаила Абрамовича! Я чувствовал, по всему это было видно, что он всячески стремится вылепить из меня князя. Кроме репетиций и развернутых кинопроб, я по его совету неоднократно посещал Ясную Поляну, Хамовники, прочел записки, дневники и самого Льва Николаевича, и Софьи Андреевны… И чем глубже входил я в жизнь барскую, тем легче, хоть и с неохотой, расставался с полюбившейся мне жизнью донского казачества… – Тут я умолк и подумал: «На кой черт ему мои излияния?»
А Леонид Осипович слушал. Как он умел слушать!.. Мы же, актеры, когда собираемся, непременно перемываем друг другу косточки или сетуем на неустроенность жизни артиста, клянем режиссеров, критиков… А о самом творчестве редко творим… Очень редко.
– Ну, и как, интересно, вы влезали в «шкуру образа»? – продолжил беседу Утесов.
– Существует такая байка, а может, и не байка – будто спросили студенты Михаила Михайловича Тарханова: «Как вы работаете над ролью?» Он ответил: «Иду в баню, в Сандуны, залезаю на верхнюю полку, хлещу себя веником и думаю…»
– Так, – весело рассмеялся Утесов. – И в какую же баню вы ходили? Кстати, в бане голос хорошо звучит, не пробовали? – И еще больше смеясь, добавил: – Даже мой на бельканто смахивает иногда… Извините… Итак? – Вернул он меня к рассказу о роли Нехлюдова.
– Мне посчастливилось видеть и даже общаться с настоящим князем – Оболенским: он тоже играл в «Воскресении», эпизодическую роль. И с дивным певцом Вертинским, – не без гордости сообщил я. – Они были для меня живым образцом: как надо ходить, сидеть, говорить, слушать, есть, пить… Благородные манеры им прививали с детства… Мне же надо было освоить эти премудрости за два подготовительных месяца. И сказав себе: «Я Нехлюдов», вел себя и в жизни соответственно: стою в очереди – я князь, протискиваюсь в автобус – я князь, держусь за поручень в вагоне метро – я князь… Домашние, видя во мне перемены, поначалу подтрунивали: «Князь, кушать подано». Потом привыкли… Однажды в Ростове ехал по главной улице в открытом газике и сказал себе: «Я в карете». И выборочно, конечно, хорошеньким девушкам делал важные поклоны, иногда, будто цилиндр, приподнимал кепку, чем приводил прохожих в изумление. А одна красавица, вытаращив на меня от удивления глаза, повертела пальцем у виска…
Утесов улыбнулся:
– Да бог с ней, с красавицей, пусть хоть горшком назовет… Важно, чтобы на экране получилось. – Потом сказал серьезно: – Я, не скрою, шел на «Воскресение» с опаской: вдруг не получу того Толстого, которого с детства обожаю. И представьте себе,
